Свободный человек это: «Что значат для вас понятия «свобода» и «свободный человек»?» – Яндекс.Кью — Интернет-магазин сумки женские кожаные купить в Санкт-Петербурге. Интернет — магазин

Содержание

Урок 10. свобода и ответственность — Обществознание — 10 класс

Обществознание, 10 класс

Урок 10. Свобода и ответственность

Перечень вопросов, рассматриваемых на уроке:

Свобода и ответственность в деятельности человека
Свобода и необходимость в человеческой деятельности.
Свобода как осознанная необходимость.

Глоссарий по теме

Свобода — это возможность выбора видов деятельности в соответствии со своими желаниями, интересами и целями, формируемыми в рамках существующих общечеловеческих ценностей гражданского общества.

Ответственность – необходимость, обязанность отвечать за свои действия и поступки.

Необходимость — то, что обязательно должно произойти в данных условиях; внутренние устойчивые связи предметов и явлений, определяющие их закономерное изменение и развитие.

Ключевые слова

Свобода, ответственность, абсолютная свобода.

Основная и дополнительная литература по теме урока:

Учебник «Обществознание» для 10 класса авторов: Л.Н. Боголюбова, Ю.И. Аверьянова, А.В. Белявского. Москва. Издательство «Просвещение», 2014.

О.А. Чернышёва, Р.В. Пазин. Обществознание. ЕГЭ. Работа с текстом. Решение познавательных задач. Легион. Ростов-на-Дону, 2017. С. 5- 35.

П.А. Баранов. Большой сборник тематических заданий. АСТ, 2017. С. 63 – 70.

Теоретический материал для самостоятельного изучения

Можно ли быть свободным от общества, живя в нём?

Одна из самых важных ценностей современного мира — свобода личности. Понятие свободы в современном понимании появилось в эпоху Ренессанса. Тогда человека провозгласили мерой всех вещей, а свободу личности неотъемлемым правом.

Эпоха Реформации сузила понятие свободы до права выбора дороги к Богу.

В XIX веке материалистическое понимание мира привело к восприятию свободы как права на свободную экономическую деятельность, передвижения и выбора образа жизни. Век Прогресса привел к сомнению в необходимости в духовной свободе. Английского философ Гоббс говорил, что люди ищут обеспеченности, а не свободы. Его слова стали основой программы наступающей материалистической цивилизации. Так что же такое свобода и есть ли в ней необходимость?

Осмысливая свободу, философы отводят ей центральное место в своих исканиях, но подходят к этой категории по-разному.

Люди, стремясь к свободе, понимают, что абсолютной свободы не может быть. Например, желание человека включить громкую музыку ночью нарушает право и свободу других людей получить полноценный сон и отдых. Или курящий рядом человек лишает другого возможности дышать свежим воздухом.

Французский философ Жан Буридан рассказал об осле, которого поставили между двумя равноудаленными друг от друга стогами сена. Обладая абсолютной свободой, не решив какую съесть, осел умер от голода.

Это говорит о том, что абсолютно свободным человек быть не может. Главный ограничитель свободы — свобода других людей.

Немецкий философ Г. Гегель сказал, что свобода есть осознанная необходимость . Этими словами философ хотел сказать, что все в мире подчинено необходимости. Если человек осознает ее, то он становится свободным в принятии решения. В этом выражается свобода воли личности.

Какова же природа необходимости?

Часть философов говорят о Божьем промысле.

Так религиозный реформатор Мартин Лютер говорил об абсолютном предопределении, что люди ничего не совершают по своей воле. А только по предопределению божьему. В данном понимании свобода полностью отсутствует. Существует другой, отличный от этого, религиозный взгляд на предопределение, что Вселенная задумана богом так, что самое ценное в ней – это свобода выбора между злом и добром.

Ряд философов считают, что необходимость – это объективные законы природы и общества, независящие от сознания человека.

Например, в сейсмоопасных зонах люди подвергаются опасности, чтобы уменьшить риск они должны строить сейсмоустойчивые здания. Об этом писал Ф. Энгельс, немецкий философ, что свобода не в независимости от законов природы, а в том, как их заставить работать в целях человека.

Сегодня человек находится в постоянном стрессе. Существуют разные средства, с помощью которых человек может расслабиться, в том числе алкоголь и наркотики.

Человек делает выбор, зная об опасности расплаты самым дорогим – собственным здоровьем.

Подлинно свободный человек не станет рабом сиюминутных настроений и изберёт здоровый образ жизни. Отклонение поведения человека от принятых социальных норм вызывает реакцию общества. А негативное отклонение влечёт за собой санкции, т.е. наказание. Такое наказание называют ответственностью человека за свои поступки и их последствия. Это вид внешнего воздействия на человека.

Но есть вид ответственности — внутренний регулятор наших действий – т.е. чувство ответственности и долга. Тогда человек поступает сознательно в соответствии с установленными нормами.

Бывает так, что чувство ответственности притупляется. Человек в толпе может повести себя совсем иначе. Это связано с влиянием массовости, чувства безнаказанности и потерей индивидуальности. Формируя свое чувство ответственности, мы защищаем себя от превращения в существо без самосознания.

Итак, рассмотрим внутренние ограничители свободы, которые человек устанавливает сам.

Христианский богослов Климент Александрийский (Тит Флавий), живший во II—III вв. правильно заметил, что ничто, ни похвала, ни порицание, ни просьбы не заставит человека сопротивляться, если его душа сама к этому не стремится и не сопротивляется.

Подлинная свобода в выборе поступка, принципов, действий, которые превращаются в убеждения. Такой человек даже при экстремальных общественных условиях, тоталитарном режиме не изменит своим принципам, веря в их торжество. Свобода означает состояние человека способного действовать на основе выбора.

Какое же общество может обеспечить такой выбор?

Свободное общество. Можно ли считать свободным общество, в котором государство не вмешивается в частную жизнь? В этом ли подлинная свобода? Не только. Дополнением к сказанному является ответственность, справедливость, т. е. ценности, которые должно обеспечить общество. Государство в таком обществе должно выполнять регулирующую роль, обеспечивая благосостояние и свободное развитие граждан.

Разбор типового тренировочного задания

Выберите верные суждения о свободе личности:

1). Одним из проявлений свободы личности является осознанный выбор в соответствии с принятыми нормами.

2) Политика государства не влияет на свободу выбора человека в обществе.

3). Свобода личности — неотъемлемое право на проявление его внутренней духовной жизни.

4) Понятие «свобода» не является философской категорией.

Правильный вариант/варианты: 1,3.

Восстановите смысловое значение предложения.

При осуществлении своих прав и ______ (А) каждый человек должен подвергаться только таким ____________ (Б), которые имеют своей целью обеспечить признание и уважение ____ (В) других.

Варианты ответов: взглядов, действий, свобод;

Испытаниям, ограничениям, возможностям;

Прав, труда, взгляда.

Правильный вариант:

Свобод; ограничениям; прав.

Свобода: иллюзии и действительность

Человек ищет свободы. В нем есть огромный порыв к свободе, и он не только легко попадает в рабство, но он и любит рабство.

Н. А. Бердяев

Термин «свобода» довольно часто употребляется в повседневной жизни людей. Но каждый человек понимает его по-своему. Причем в основном свобода сводится к тому, чтобы делать все, что хочется.

Очень широко понятие свободы используется в современной политике. Все политические коллизии, любое вмешательство во внутренние дела другого государства происходят под лозунгом свободы и демократии. Все так называемые «бархатные» и «оранжевые» революции, не имеющие ничего общего с действительными революциями, совершались и совершаются под флагом свободы и защиты прав человека. Средства массовой информации сосредоточились на проблемах свободы.

Как уже отмечалось, каждый человек вкладывает в понятие свободы свой собственный смысл, имеющий чисто субъективный характер, поскольку речь идет, как правило, о личной свободе, якобы не предполагающей никаких ограничений. Такое представление о свободе вписывается в рамки обыденного сознания, но ни в коем случае не может претендовать на какую-либо научность.

Ретроспективный взгляд на историю философии показывает, что проблемы свободы находились в центре внимания многих корифеев мировой философии. Я сошлюсь только на некоторых. Т. Гоббс под свободой подразумевал «отсутствие внешних препятствий, которые нередко могут лишить человека части его власти делать то, что он хотел бы, но не могут мешать использовать оставленную человеку власть сообразно тому, что диктуется ему его суждением и разумом»^{^[1]}. Свободным является тот человек, который делает то, что ему необходимо в жизни, и при этом не встречает никаких препятствий.

Вольтер замечает, что вопрос о свободе довольно простой, но тем не менее люди постоянно спорят о нем, и в результате все запутались. Сам французский философ свободу определяет так: «Свобода – это исключительная возможность действовать»^{^[2]}.

Соотечественник Вольтера П. А. Гольбах немало страниц посвятил проблемам свободы. «Любовь к свободе, – пишет французский мыслитель, – самая сильная из страстей человека; она вызвана его стремлением к самосохранению и беспрепятственному использованию личных способностей для того, чтобы сделать свою жизнь счастливой»^{^[3]}. Стремление к свободе Гольбах объясняет природными факторами. Иначе говоря, любовь к свободе носит естественный характер. Она, по мнению французского мыслителя, вызвана тем, что человек стремится к самосохранению и улучшению своих жизненных позиций.

Но человек во всех случаях, в том числе в стремлении к свободе, должен руководствоваться только разумом, благодаря которому любовь к свободе приводит к добродетели. Кроме того, человек должен подчиняться установленным в обществе законам. Он должен понимать, что свобода имеет свои границы и их нельзя нарушать, чтобы не ущемлять свободу других. Поэтому «свобода – это возможность делать ради своего счастья все, что не вредит счастью других членов общества»^{^[4]}. А мерилом «свободы членов общества должно быть благо общества в целом»^{^[5]}. Как видно, французский просветитель проблему свободы человека непосредственно связывает с обществом. Небезынтересны рассуждения Гольбаха о причинах потери народами свободы. Главной причиной потери свободы французский философ считает приход к власти правителей, которые путем насилия и хитрости лишали людей свободы. Но народы сами тоже виноваты в потере свободы, потому что «привычка, лень, страх и невежество ослабили пружины человеческого сердца; можно сказать, что им удалось исказить естественные человеческие свойства и принизить человека в его собственных глазах»^{^[6]}. Иными словами, собственная лень и равнодушие людей привели к потере ими свободы.

Чтобы сохранить свою свободу, люди должны быть разумными и добродетельными. Интересно, что Гольбах вовсе не считает, что только демократия предоставляет подлинную свободу людям. «При демократии народ, только по видимости осуществляющий суверенную власть, слишком часто является лишь рабом развращенных демагогов, которые льстят ему и разжигают его страсти; народ сам становится тираном»^{^[7]}. Но если в условиях демократии можно потерять свободу, то при деспотических формах правления ее вообще нет.

Как сохранить свободу? По глубокому убеждению П. А. Гольбаха, свободу можно сохранить лишь в том случае, если она базируется на началах разума и добродетели. Гольбах как идеолог Просвещения считает, что свободу можно сохранить, если люди поступают разумно, если в обществе руководствуются здоровыми нравами и если они знают о том, что происходит в обществе, а это предполагает наличие просвещения.

Вместе с тем, по мнению Гольбаха, одних законов и просвещения недостаточно для сохранения свободы. «Свобода может быть долговечной только при условии, что она подкреплена силой, способной заставить всех членов общества придерживаться справедливости и выполнять законы, устанавливающие определенные границы как для подданных, так и для тех, кто ими управляет»^{^[8]}.

Прежде всего следует подчеркнуть, что свобода есть социальное понятие. У животных нет никакой свободы. Они часть природы и не испытывают никакой нужды в свободе. «Животное, – писал К. Маркс, – непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность. Человек же делает свою жизнедеятельность предметом своего сознания… Сознательная жизнедеятельность непосредственно отличает человека от животной жизнедеятельности»^{^[9]}. Человек осознает свободу, потому что его действия носят сознательный характер.

Свобода возникает в процессе совместной деятельности людей. Поэтому основа всякой свободы – свобода жизнедеятельности человека. С одной стороны, человек находит свою свободу только в обществе, а с другой – общество ему часто мешает делать то, что он хочет, и человеку кажется, что общество лишает его свободы. Но он либо не понимает, либо не хочет понять, что его личные интересы не всегда совпадают с интересами всего общества и приходится жертвовать личными интересами во имя сохранения общества. Такова диалектика жизни, и в данном случае мы встречаемся с одним из противоречий социума, которое решается путем компромисса: общество предоставляет индивиду определенную свободу, но и индивид в свою очередь сознательно ограничивает свои требования к обществу относительно свободы.

Наивно думать, что формирование человеческого общества начинается со свободы. Напротив, оно начинается с табу, с запрета, нарушение которого строго наказывается. Чтобы выжить в суровых условиях, первобытные люди соблюдали возникшие в ходе их практической жизни нормы и принципы поведения, регулировавшие их образ жизни. Каждый поступок члена рода строго регламентировался, и ни о какой свободе не могло быть и речи. Охотились, например, молодые люди, но мясо в первую очередь давали детям и старикам.

Нельзя свободу путать с волей. Воля связана с игнорированием общепринятых норм жизни. Воля – это субъективизм и волюнтаризм, отказ от учета объективных обстоятельств. Воля – это произвол и самодурство. В политике, например, волюнтаристские действия приводят к огромным отрицательным последствиям. Всем известны негативные последствия волюнтаристических решений Н. С. Хрущева.

Любящий волю человек не ограничивает себя никакими законами морального или юридического характера. Вольный человек в отличие от свободного человека уважает только самого себя, потому что он постоянно покушается на свободу других людей. Вольный человек – это эгоистичный человек, потому что он стремится лишь к удовлетворению личных интересов. Воля есть другое выражение произвола. Заметим, что анархизм как политическое течение, не признающее государственной власти, предпочитает волю свободе. Но не только анархисты не любят свободу. Даже некоторые сторонники демократии под свободой понимают не соблюдение законов, а волю, особенно когда это касается деятельности таких демократов.

В отличие от воли свобода предполагает действия человека в рамках юридических и моральных норм и законов. Человек должен понимать, что в обществе есть определенные законы, нормы, принципы, традиции, которые нужно соблюдать и в пределах которых можно и нужно свободно действовать. «Нравственный человек сознает содержание своей деятельности чем-то необходимым, имеющим силу в себе и для себя, и этим так мало наносится ущерб его свободе, что последняя даже, наоборот, лишь благодаря этому сознанию становится действительной и содержательной свободой. ..»^{^[10]} Если каждый будет поступать по своему усмотрению, то это приведет к хаосу и в конечном счете к гибели общества как целостного социального образования.

Нельзя абсолютизировать личную свободу человека, так как это нередко оборачивается трагедией для окружающих. Так, например, абсолютизация свободы приводит к росту насилия (убивают просто прохожих на улице, в учебных заведениях, своих коллег, причем убивают как взрослые, так и дети). Таким образом, свобода предполагает деятельность социальных групп, слоев, классов, индивидов при обязательном соблюдении общепринятых моральных и юридических норм и принципов.

Выше я привел некоторые дефиниции свободы, предложенные классиками философии. Они правомерны, но их следует рассматривать в контексте эпохи. На мой взгляд, свобода – это возможность проявлять свои физические и духовные потенции. Чем свободнее человек, тем у него больше возможностей создавать материальные и духовные ценности, обогащать свой духовный мир. Иными словами, развивать в себе все человеческое. А все это главным образом зависит от общества, в котором живет человек.

Свобода есть процесс, а не застывшее состояние. Иначе говоря, по мере продвижения общества по восходящей линии человек становится все более и более свободным в экономическом, политическом, духовном и других аспектах. Процесс этот носит очень противоречивый и порой даже драматический характер, но тем не менее эмпирически можно показать, как на протяжении истории расширяются свободы человека. Человек первобытной эпохи, например, не был свободен ни в отношении своего рода, ни в отношении природы. Ему приходилось бороться со стихийными силами на каждом шагу, чтобы прокормиться. Не давали свободы родовые связи и отношения. Человек по отношению к ним проявлял рабскую покорность и не представлял свою жизнь за пределами рода или племени. Его поступки и поведение регулировались традициями и обычаями рода и племени. Возможность решать самому те или иные жизненные вопросы, в том числе личного характера (женитьба, например), либо вовсе отсутствовала, либо была крайне ограничена. «Племя, – пишет Ф. Энгельс, – оставалось для человека границей как по отношению к иноплеменнику, так и по отношению к самому себе: племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках. Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторваны еще, по выражению Маркса, от пуповины первобытной общности»^{^[11]}. Всюду человека подстерегала опасность, физически он рано изнашивался и умирал в сравнительно молодом возрасте.

Иную картину мы наблюдаем в рабовладельческом обществе. Да, жизнь раба полностью зависела от его хозяина: он мог убить его или продать, обращался с ним как с вещью. Аристотель считал, что «невозможна дружба и с конем или быком или с рабом в качестве раба. Ведь [тут] ничего общего быть не может, потому что раб – одушевленное орудие, а орудие – неодушевленный раб, так что как с рабом дружба с ним невозможна, но как с человеком возможна»^{^[12]}.

Но тем не менее раб обладал большей свободой, чем первобытный человек, потому что он освободился от «пуповины первобытной общности». Он уже отличает себя от других, может вести самостоятельный образ жизни. Кроме того, – и это очень важно, – в рабовладельческом обществе жили не только рабы, но и рабовладельцы, свободные граждане и т. д., которые принимали непосредственное участие в делах государства, особенно демократического. Так, в Афинах эпохи Перикла была развитая рабовладельческая демократия, суть которой тот выразил следующим образом: «В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не выказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. Терпимые в своих частных взаимоотношениях, в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним, и повинуемся властям и законам, в особенности установленным в защиту обижаемых, а также законам неписаным, нарушение которых все считают постыдным»^{^[13]}.

Первобытный человек не протестовал против существующих порядков. Да ему и в голову не могла прийти мысль не покориться родовым и племенным обычаям, ослушаться вождя. Рабы же организовывали восстания, шли на войну со своими эксплуататорами, потому что осознавали собственное рабское положение. Хорошо известно восстание рабов под предводительством Спартака. Конечно, среди рабов было немало людей, которые довольствовались своим положением, верой и правдой служили хозяевам и не нуждались ни в какой свободе. О таких рабах Г. В. Ф. Гегель писал: «…раб, довольный своим положением раба, не мыслит себя, так как свобода не является его целью, следовательно, он не хочет своей всеобщности, он не хочет только того или другого»^{^[14]}.

Именно при рабовладельческом строе одна часть общества получила возможность заниматься философией, наукой, культурой, то есть духовным производством, которое в первобытном обществе было непосредственно вплетено в материальную жизнь. Выделение духовного производства в самостоятельную сферу представляет гигантский прогресс в развитии человеческого общества, в расширении свободы людей. Нелишне напомнить, что генезис цивилизации связан по времени с рабовладельческим строем, когда создается фундамент цивилизации – общественное богатство – и когда социальные связи начинают доминировать над природными. Таким образом, человек эпохи рабства, даже если он раб, обладал большей свободой, чем человек эпохи первобытного строя, хотя на первый взгляд первобытный человек более свободен, чем раб.

Еще большей свободы человек добивается при феодальном способе производства. Рабов уже нет, человека нельзя продать, купить или убить. Крестьянин имеет возможность владеть землей, орудиями производства. У него есть семья, и он относительно свободно распоряжается своей собственностью. Конечно, при этом нельзя забывать, что сохраняется крепостная зависимость, ибо крестьянин без разрешения или без выкупа не мог покинуть деревню и помещика, на которого был вынужден работать. «Средневековое общество, – пишет Э. Фромм, – в отличие от современного характеризовалось отсутствием личной свободы. .. Человек почти не имел шансов переместиться социально – из одного класса в дру- гой – и едва мог перемещаться даже географически, из города в город или из страны в страну. За немногими исключениями, он должен был оставаться там, где родился. Часто он даже не имел права одеваться, как ему нравилось, или есть, что ему хотелось. Ремесленник был обязан продавать за определенную цену, а крестьянин – в определенном месте, на городском рынке»^{^[15]}.

Средневековое общество характеризуется не только отсутствием личной свободы, но и общей отсталостью, общим невежеством. Жить средневековому человеку приходилось в неимоверно трудных условиях. Нельзя не привести в этой связи слова выдающегося французского историка, одного из основателей школы «Анналов» Л. Февра. «Жизнь в те времена, – пишет он, – постоянное сражение. Человека с человеком. Со стихиями. С враждебной и почти дикой еще природой. И у того, кто вышел победителем из этого сражения, кто достиг зрелости, не подвергшись слишком большим злоключениям и напастям, – у того твердая кожура, у того толстая кожа, дубленая шкура – в прямом и переносном смысле»^{^[16]}.

После возникновения буржуазного общества неизмеримо расширяется пространство свободы человека. Принцип лессеферизма позволяет ему получить экономическую свободу. Теперь он ни от кого не зависит. Он может заниматься бизнесом, и если ему повезет, то разбогатеть и занять высокое место в социально-экономи-ческой иерархии общества.

При капитализме человек из подданного превращается в гражданина. Он становится полноправным членом общества и может свободно принимать те или иные политические решения. Буржуазия разрушила феодальные общественные отношения, провозгласила лозунг свободного предпринимательства и формального равенства всех перед законом, упразднила сословные привилегии и сословные титулы. Классическая французская буржуазная революция 1789–1794 гг. приняла «Декларацию прав человека и гражданина», в которой было провозглашено: «1. Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные отличия могут основываться лишь на соображениях общей пользы. 2. Цель каждого политического союза составляет обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковы свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению. 3. Источник суверенитета зиждется по существу в нации. Никакая корпорация, ни один индивид не могут располагать властью, которая не исходит явно из этого источника. 4. Свобода состоит в возможности делать все, что не приносит вреда другим…»^{^[17]}

В буржуазном обществе человек формально свободен. Он может работать или не работать, заниматься бизнесом, вкладывать свой капитал в различные сферы экономики, путешествовать и т. п. Но он может и ничего не делать, ведя, например, паразитический образ жизни. Получается, что человек абсолютно свободен и может руководствоваться принципом: «Что хочу, то и ворочу». Однако суровая экономическая необходимость заставляет его, если можно так выразиться, крутиться и вертеться, так как ему надо выжить в условиях жесточайшей конкуренции. Если у него ничего нет, кроме рабочей силы, то он вынужден продавать ее либо частному лицу, либо государству. Поэтому свободу нельзя понимать как свободу от добывания средств существования, от принятых в обществе законов, от существующих принципов, от сложившихся традиций и т. д. Свобода человека в условиях капитализма выражается прежде всего в том, что в отличие от предыдущих эпох человек полностью распоряжается собой, он – юридически свободная личность и является собственником своего «я».

Но парадокс буржуазной свободы состоит в том, что все свободны, и вместе с тем никто не свободен: не свободен трудящийся, так как боится потерять работу и не уверен в завтрашнем дне. Не свободен и капиталист, ибо боится обанкротиться, не выдержать конкуренции и т. д. Одним словом, дамоклов меч висит над всеми. И все же повторим, что человек эпохи буржуазии пользуется бóльшими свободами, чем во все предыдущие времена. Но еще больше свободы он получит в посткапиталистическом обществе, в котором свободное развитие каждого будет условием свободного развития всех.

Свобода непосредственно связана со знаниями. Чем больше знает человек о законах объективного мира, об окружающей природной и социальной действительности, тем большей свободой он обладает, ибо может принимать такие решения, которые в рамках конкретных условий для него будут наиболее оптимальными. Поэтому нельзя не согласиться с Энгельсом в том, что свобода воли «есть не что иное, как способность принимать решения со знанием дела»[18].

Свобода детерминируется социальными и природными условиями жизни человека, и поэтому, на мой взгляд, неверно утверждение Ж. П. Сартра о том, что человеческая свобода ничем не детерминирована. «Детерминизм, – пишет он, – умиротворяющ: человек, для которого знание сводится к знанию причин, способен и действовать посредством причин, и потому, между прочим, все усилия моралистов и по сей день направлены на то, чтобы доказать нам, будто мы – всего лишь рабочие детали, поддающиеся манипуляциям с помощью подручных средств»^{^[19]}. Но человек не может вырваться за пределы тех условий, в которых ему приходится жить и работать. Первобытный человек, например, был так придавлен социальными и природными обстоятельствами, что, как уже отмечалось, фактически не имел никакой свободы. Другой вопрос – степень свободы. Она зависит от общего уровня развития общества, от его цивилизованности, от интеллекта человека, от уровня знаний, от богатства, социального или политического положения индивида и т. д. Но можно согласиться с Сартром в том, что у человека всегда есть свобода выбора. В концлагере, например, можно выбрать свободу погибнуть за Родину или не выдать своих товарищей, либо, наоборот, выбрать свободу предать всех и тем самым спасти свою шкуру.

Нельзя не обратить внимания еще на один аспект свободы. Речь идет о потребности в свободе. В какой мере она проявляется в тех или иных жизненных ситуациях? Вот что по этому поводу говорит И. В. Гете: «Свобода – странная вещь. Каждый может легко обрести ее, если только он умеет ограничиваться и находить самого себя. И на что нам избыток свободы, который мы не в состоянии использовать? Посмотрите эту комнату и соседнее с ней помещение, в котором вы через открытую дверь видите мою кровать. Комнаты эти невелики, кроме того, они загромождены разнообразными мелочами, книгами, рукописями и предметами искусства. Но для меня этого достаточно; я прожил в них всю зиму и почти никогда не заходил в передние комнаты. Какую пользу я имел от моего просторного дома и от свободы ходить из одной комнаты в другую, когда у меня не было потребности использовать эту свободу?

Если кто-либо имеет достаточно свободы, чтобы вести здоровый образ жизни и заниматься своим ремеслом, то этого достаточно, а столько свободы имеет каждый. И потом все мы свободны только на известных условиях, которые мы должны выполнять»^{^[20]}.

Люди очень дифференцированы, и они нуждаются в свободе разной степени. Человеку, работающему в науке, литературе, философии, живописи и т. д., нужна одна свобода, а ремесленнику, пастуху, земледельцу и т. д. – другая. Бывают ситуации, когда есть свобода, но нет интересных творческих произведений. Многие наши творческие работники в советскую эпоху жаловались на отсутствие свободы, на невозможность свободного творчества. Советской эпохи давно нет, но нет также не только великих, а даже просто талантливых произведений, хотя сейчас никто никому не запрещает творить свободно, писать о чем угодно и печататься где угодно. Пушкин не был свободен, но создавал великие произведения, без которых мировая культура немыслима. Следовательно, нужна не только свобода, нужен еще талант, способный творить и создавать эпохальные труды.

Конкретная реализация свободы проявляется в повседневной жизни людей, прежде всего в экономической, политический и духовной сферах.

В экономической сфере свобода проявляется в том, что человек как существо производящее должен иметь определенную свободу трудовой деятельности. Он, во-первых, должен иметь возможность проявить свои интеллектуальные и физические способности по созданию материальных и духовных ценностей. Иначе говоря, он должен иметь право трудиться, ибо именно в труде человек становится действительным творцом истории. Во-вторых, только свободный труд, то есть труд на себя и на общество, труд без эксплуатации и без принуждения приносит настоящее удовольствие человеку. Если даже человек получает достаточно финансов для удовлетворения своих потребностей, но зависит экономически от частных или государственных структур, то его трудно назвать свободным. В-третьих, экономическая свобода позволяет человеку воспроизводить свои физические силы, чувствовать уверенность в завтрашнем дне, использовать свободное время для физического и духовного совершенствования.

Но до настоящего времени человек был лишен такой возможности. Возьмем эпоху крепостного права. Человек был зависим от своего хозяина, как правило, бóльшую часть времени работал, обслуживал его, а если еще оставалось время, то он полностью посвящал его своему личному хозяйству. Тяжелую жизнь крепостного крестьянина блестяще описал А. Н. Радищев в своей знаменитой книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

При капитализме, как уже отмечалось, человек формально свободен, но от этого ему не становится легче жить, особенно в современном глобализированном мире. Во-первых, в результате глобализации слаборазвитые страны фактически утратили свои национальные экономики, что привело к полной экономической зависимости. Во-вторых, резко обострились социальные контрасты. «Всего лишь 358 миллиардеров владеют таким же богатством, как и 2,5 миллиарда человек, вместе взятые, почти половина населения земли»^{^[21]}. Причем происходит не только относительное, но и абсолютное обнищание людей. Как пишут Г.-П. Мартин и Х. Шуманн, «в 1995 году четыре пятых всех американских рабочих и служащих мужского пола зарабатывали в реальном исчислении на 11 процентов в час меньше, чем в 1973 году. Другими словами, вот уже более двух десятилетий уровень жизни огромного большинства американцев падает»^{^[22]}.

В сфере политики свобода предполагает свободу слова, свободу избирать и быть избранным, свободу создавать политические партии и т. д. Политические свободы проявляются в зависимости от экономических свобод, социального положения индивида и вообще от конкретно-исторических условий. Основная характеристика политической свободы, на мой взгляд, состоит не просто в свободе слова или свободе выбора того или иного кандидата на государственную должность, а в том, чтобы человек оказывал реальное воздействие на политическую жизнь общества, что практически нереально в современном мире.

Что касается духовной сферы, то здесь свобода связана, во-первых, с овладением духовными ценностями и, во-вторых, с возможностью самому их создавать. Знание литературы, искусства, науки и т. д. помогает человеку чувствовать себя раскованным и полноценным гражданином. Человеку необходима свобода для производства духовных ценностей. Это значит:

1. Быть экономически в состоянии посвятить себя интеллектуальной деятельности. Без экономической независимости трудно рассчитывать на творческую независимость. Как говорится, кто платит, тот и заказывает музыку. Нельзя не вспомнить в этой связи Лукиана из Самосаты, этого, по выражению Энгельса, «Вольтера классической древности»: «Единственное дело историка – рассказывать все так, как оно было. А этого он не может сделать, если боится Артаксеркса, будучи его врагом, или надеется получить в награду за похвалы, содержащиеся в его книге, пурпуровый кафтан, золотой панцирь, нисейскую лошадь»^{^[23]}. Ни одно государство не финансирует тех представителей творческой интеллигенции, которые выступают против него. В буржуазном обществе, например, человек свободен писать что угодно и о чем угодно, но если он затрагивает интересы господствующего класса, то ему долго приходится искать (если вообще найдет) издателя.

2. Писать по велению души и сердца, писать правдиво и отражать в своем творчестве объективные процессы.

3. Не быть контролируемым со стороны цензуры или других государственных учреждений. Главный цензор человека – его совесть, его нравственные принципы и нормы. Добродетельный человек никогда не станет писать сочинения, в которых проповедуются насилие, алчность, антигуманизм и другие пороки человечества. Он никогда не будет писать пасквили даже на своих врагов. Духовная свобода – это подлинное наслаждение для человека, стремящегося проявить себя не в накопительстве, а в интеллектуальном творчестве. Духовная свобода – это вместе с тем свобода самовыражения, свобода внутреннего ощущения. И здесь я не могу не процитировать нашего гениального поэта А. С. Пушкина:

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспаривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! Вот права…^{^[24]}

Люди так или иначе осознают свою свободу, но при этом забывают о том, что нет свободы без ответственности, хотя и нет ответственности без свободы. Нельзя понимать свободу как свободу от ответственности за свои поступки. Человек, не осознающий своей ответственности, не заслуживает свободы. Как уже выше отмечалось, у человека всегда есть возможность выбора принять то или иное решение. Предатели, убийцы, воры, подлые люди должны нести ответственность за свои поступки. И никакие ссылки на сложившиеся объективные обстоятельства не должны приниматься во внимание. В противном случае в жизни все можно оправдать такого рода объективными обстоятельствами.

Можно выделить три вида ответственности: моральную, юридическую и политическую. Моральная ответственность не влечет за собой никакого наказания. Человек сам чувствует свою ответственность перед семьей, обществом и государством, и степень ответственности зависит от его добросовестности, порядочности и человечности. Юридическая ответственность предполагает наказание за нарушение правовых норм и принципов. Что касается политической ответственности, то она во многом определяется уровнем цивилизованности общества. Прежде всего народ должен нести политическую ответственность за свои действия или бездействие в политической жизни страны. Если народ считает, что правительство постоянно его обманывает, но ничего не делает для его замены, то такой народ не заслуживает другого правительства.

Самой большой политической свободой обладают государственные деятели. Монарх, например, по существу, имеет неограниченную власть. И монарх-самодур, не чувствующий никакой ответственности, может принести огромный ущерб своему народу. В современных условиях очень велика ответственность лидеров государства. Это связано в первую очередь с наличием ядерной энергии, способной уничтожить всю мировую цивилизацию. Если во главе ядерной державы окажется безответственный человек, то от него пострадает не только народ этого государства, но и весь мир. Поэтому очень важно, чтобы к власти приходили чрезвычайно ответственные люди, психически уравновешенные и обладающие хорошим здоровьем, способные принимать ответственные решения.

Подведем некоторые итоги. Homo sapiens – существо загадочное. И не случайно одни исследователи его называли добрым, другие – злым, одни – гуманным, другие – негуманным, одни – бунтующим, другие – покорным. А великий русский историк В. О. Ключевский писал: «Человек – это величайшая скотина в мире»^{^[25]}.

На самом деле человек как таковой ни добр, ни зол и, конечно, не скотина. Человек не живет в безвоздушном пространстве, он продукт социальной среды, и поэтому сущность его надо искать не в природе, а в обществе, и эта сущность, как писал Маркс, есть «совокупность всех общественных отношений»^{^[26]}.

Но вместе с тем нельзя не отметить, что человеку присуще жить иллюзиями, верить в чудеса, в сверхъестественные силы и т. д. Он стремится к свободе, он хочет, чтобы никто ему не мешал жить и действовать в обществе. Но он живет в мире иллюзий, ибо не понимает, что жить в обществе и быть свободным от него нельзя, что себя он может проявить только в обществе, только при соблюдении общественных норм и принципов.

^{^[1]} Гоббс Т. Избр. произв.: в 2 т. – М., 1963. – T. 2. – С. 155.

^{^[2]} Вольтер. Философские сочинения. – М., 1988. – С. 258.

^{^[3]} Гольбах П. А. Избр. произв.: в 2 т. – М., 1963. – Т. 2. – С. 337.

^{^[4]} Гольбах П. А. Указ. соч. – Т. 1. – С. 173.

^{^[5]} Там же. – Т. 2. – С. 339.

^{^[6]} Там же. – С. 341.

^{^[7]} Там же. – С. 343.

^{^[8]} Гольбах П. А. Указ. соч. – Т. 2. – С. 346.

^{^[9]} Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 42. – С. 525.

^{^[10]} Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук: в 3 т. – Т. 1. Наука логики. – М., 1974. – С. 337.

^{^[11]} Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 21. – С. 99.

^{^[12]} Аристотель. Никомахова этика 8: XIII.

^{^[13]} Цит. по: Историки античности. – Т. 1. Древняя Греция. – М., 1988. – С. 304.

^{^[14]} Гегель Г. В. Ф. Философия права. – М., 1990. – С. 392 .

^{^[15]} Фромм Э. Бегство от свободы. – 2-е изд. – М.: Академический проект, 1995. – С. 44.

^{^[16]} Февр Л. Бои за историю. – М., 1991. – С. 296.

^{^[17]} Документы истории Великой французской революции: в 2 т. – М., 1990. – Т. 1. – С. 112.

[18] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 20. – С. 116.

^{^[19]} Сартр Ж. П. Бодлер / Ш. Бодлер // Цветы зла. Стихотворения в прозе. Дневники. – M., 1993. – С. 337.

^{^[20]} Гёте И. В. Избр. филос. произв. – М., 1964. – С. 458.

^{^[21]} Мартин Г.-П., Шуманн X. Западня глобализации. Атака на процветание и демо-кратию. – М., 2001. – С. 46.

^{^[22]} Там же. – С. 161.

^{^[23]} Лукиан. Как следует писать историю 39.

^{^[24]} Пушкин А. С. Соч.: в 3 т. – Т. 1. Стихотворения. Сказки. Руслан и Людмила. Поэма. – М., 1985. – С. 584.

^{^[25]} Ключевский B. O. Соч.: в 9 т. – Т. IX. Материалы разных лет. – М., 1990. – С. 363.

^{^[26]} Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – T. 3. – С. 3.

Два понимания свободы | Библиотека

Принуждать человека — значит лишать его свободы, но свободы от чего? Почти все моралисты в истории человечества прославляли свободу. Значение этого слова, равно как и некоторых других — счастья и доброты, природы и реальности — столь многослойно, что найдется немного истолкований, которые окажутся для него непригодными. Я не намерен рассматривать ни историю этого многослойного слова, ни тем более две сотни его значений, выявленных историками идей. Я собираюсь рассмотреть только два его значения, которые, будучи центральными, вобрали в себя значительную долю человеческой истории, как прошлой, так, осмелюсь утверждать, и будущей. Первое из этих политических значений свободы я буду (следуя во многом прецеденту) называть «негативным», и это значение подразумевается в ответе на вопрос: «Какова та область, в рамках которой субъекту — будь то человек или группа людей — разрешено или должно быть разрешено делать то, что он способен делать, или быть тем, кем он способен быть, не подвергаясь вмешательству со стороны других людей?». Второе значение я буду называть позитивным, и оно подразумевается в ответе на вопрос: «Что или кто служит источником контроля или вмешательства и заставляет человека совершать это действие, а не какое-нибудь другое, или быть таким, а не другим?». Безусловно, это разные вопросы, хотя ответы на них могут частично совпадать.

Понятие «негативной свободы»

Обычно говорят, что человек свободен в той мере, в какой никто: ни другой человек, ни группа людей — не препятствует его действиям. Политическая свобода в этом смысле и есть та область, в рамках которой человек может действовать, не подвергаясь вмешательству со стороны других. Если другие люди не позволяют мне сделать то, что в противном случае я мог бы сделать, то в этой степени я несвободен; если из-за действий других людей упомянутая область сжимается, уменьшаясь далее известного предела, то обо мне можно сказать, что я нахожусь в состоянии принуждения и, возможно, даже порабощения. Однако слово принуждение не охватывает все случаи, когда мы не способны что-либо сделать. Если я не способен прыгнуть выше десяти футов, или не могу читать из-за слепоты, или тщетно пытаюсь понять наиболее темные места у Гегеля, то было бы странным говорить, что в этой степени я подвергаюсь порабощению или принуждению. Принуждение предполагает намеренное вторжение других людей в область, где в противном случае я мог бы действовать беспрепятственно. Вы только тогда лишены политической свободы, когда другие люди мешают вам достичь какой-либо цели. Простая неспособность достичь цели еще не означает отсутствия политической свободы. Об этом свидетельствует и современное употребление таких взаимосвязанных выражений как «экономическая свобода» и «экономическое рабство». Доказывают, порой очень убедительно, что если человек слишком беден и не может позволить себе купить буханку хлеба, совершить путешествие по миру или обратиться за помощью в суд, хотя на все это нет юридического запрета, то он не более свободен, чем когда это запрещено законом. Если бы моя бедность была своего рода болезнью и не позволяла бы мне покупать хлеб, оплачивать путешествия по миру или добиваться слушания моего дела в суде, как хромота не позволяет мне бегать, то было бы неестественно видеть в ней отсутствие свободы, тем более — политической свободы. Только в том случае, если я объясняю свою неспособность приобрести какую-либо вещь тем, что другие люди предприняли определенные меры, и поэтому я, в отличие от них, не имею денег для приобретения данной вещи, только в этом случае я считаю себя жертвой принуждения или порабощения. Другими словами, употребление слова «принуждение» зависит от принятия определенной социально-экономической теории, объясняющей причины моей нищеты и неспособности что-либо делать. Если отсутствие материальных средств вызвано недостатком умственных и физических способностей, то, только приняв указанную теорию, я стану говорить не просто о нищете, а об отсутствии свободы. Если к тому же я считаю, что моя нужда обусловлена определенным социальным устройством, которое, на мой взгляд, является несправедливым и нечестным, то я буду говорить об экономическом рабстве или угнетении. «Не природа вещей возмущает нас, а только недобрая воля», — говорил Руссо. Критерием угнетения служит та роль, которую, по нашему мнению, выполняют другие люди, когда прямо или косвенно, намеренно или ненамеренно препятствуют осуществлению наших желаний. Свобода в этом смысле означает только то, что мне не мешают другие. Чем шире область невмешательства, тем больше моя свобода.

Именно так понимали свободу классики английской политической философии. Они расходились во взглядах относительно того, насколько широкой может или должна быть упомянутая область. По их мнению, при существующем положении вещей она не может быть безграничной, ибо ее безграничность повлекла бы за собой то, что все стали бы чинить бесконечные препятствия друг другу, и в результате такой «естественной свободы» возник бы социальный хаос, и даже минимальные потребности людей не были бы удовлетворены, а свобода слабого была бы попрана сильным. Эти философы прекрасно понимали, что человеческие цели и действия никогда сами по себе не придут в гармонию, и (какими бы ни были их официальные доктрины) они ставили выше свободы такие ценности, как справедливость, счастье, культура, безопасность или различные виды равенства, а потому были готовы ограничивать свободу ради этих ценностей или даже ради нее самой. Ибо иначе было бы невозможно создать желательный, с их точки зрения, тип социального объединения. Поэтому, признавали эти мыслители, область свободных действий людей должна быть ограничена законом. Однако в равной мере они допускали — в особенности такие либертарианцы, как Локк и Милль в Англии, Констан и Токвиль во Франции — что должна существовать некоторая минимальная область личной свободы, в которую нельзя вторгаться ни при каких обстоятельствах. Если эта свобода нарушается, то индивидуальная воля загоняется в рамки слишком узкие даже для минимального развития природных человеческих способностей, а без этих способностей люди не только не могли бы добиваться целей, которые они считают благими, правильными или священными, но и были бы не способны просто ставить эти цели перед собой. Отсюда следует, что необходимо провести границу между сферой частной жизни и сферой публичной власти. Где ее провести — об этом можно спорить, а, по сути, и заключать соглашения. Люди во многих отношениях зависят друг от друга, и никакая человеческая деятельность не может быть настолько частной, чтобы никак и никогда не затрагивать жизнь других людей. «Свобода щуки — это смерть пескаря»; свобода одних зависит от ограничений, накладываемых на других. «Свобода оксфордского профессора, — как кто-то может добавить, — это нечто иное по сравнению со свободой египетского крестьянина».

Эта идея черпает свою силу в чем-то одновременно истинном и важном, хотя сама фраза рассчитана на дешевый политический эффект. Несомненно, предоставлять политические права и гарантию невмешательства со стороны государства людям, которые полуголы, неграмотны, голодны и больны, значит издеваться над их положением; прежде всего этим людям нужна медицинская помощь и образование и только потом они смогут осознать свою возросшую свободу и сумеют ею воспользоваться. Чем является свобода для тех, кто не может ею пользоваться? Если условия не позволяют людям пользоваться свободой, то в чем ее ценность? Прежде следует дать людям наиболее важное; как говорил радикальный русский писатель девятнадцатого века, иногда сапоги важнее произведений Шекспира; индивидуальная свобода — не главная потребность человека. Свобода — это не просто отсутствие какого бы то ни было принуждения; подобная трактовка слишком раздувает значение этого слова, и тогда оно может означать или слишком много, или слишком мало. Египетский крестьянин прежде всего и больше всего нуждается в одежде и медицинской помощи, а не в личной свободе, но та минимальная свобода, которая нужна ему сегодня, и то расширение свободы, которое понадобится ему завтра, — это не какая-то особая для него разновидность свободы, а свобода, тождественная свободе профессоров, художников и миллионеров.

Думаю, муки совести у западных либералов вызваны не тем, что люди стремятся к разной свободе в зависимости от их социально-экономического положения, а тем, что меньшинство, обладающее свободой, обрело ее, эксплуатируя большинство или, по крайней мере, стараясь не замечать, что огромное большинство людей лишено свободы. Либералы имеют все основания считать, что если индивидуальная свобода составляет для людей высшую цель, то недопустимо одним людям лишать свободы других, а тем более — пользоваться свободой за счет других. Равенство свободы; требование не относиться к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они относились к тебе; исполнение долга перед теми, благодаря кому стали возможны твои свобода, процветание и воспитание; справедливость в ее наиболее простом и универсальном значении — таковы основы либеральной морали. Свобода — не единственная цель людей. Я мог бы, вместе с русским критиком Белинским, сказать, что если другие люди лишены свободы, если мои братья должны жить в нищете, грязи и неволе, то я не хочу свободы и для себя, я отвергаю ее обеими руками и безоговорочно выбираю участь моих братьев. Но мы ничего не выиграем, если будем смешивать понятия. Пусть, не желая терпеть неравенство и широко распространившуюся нищету, я готов пожертвовать частью или даже всей своей свободой; я могу пойти на эту жертву добровольно, но то, от чего я отказываюсь ради справедливости, равенства и любви к своим товарищам, — это свобода. У меня были бы все основания мучиться сознанием вины, если бы при известных обстоятельствах я оказался не готовым принести эту жертву. Однако жертва не ведет к увеличению того, чем было пожертвовано: роста свободы не происходит, как бы ни были велики моральная потребность в жертве и компенсация за нее. Все есть то, что есть: свобода есть свобода; она не может быть равенством, честностью, справедливостью, культурой, человеческим счастьем или спокойной совестью. Если моя свобода, свобода моего класса или народа связана со страданиями какого-то количества людей, то система, где возможны такие страдания, несправедлива и аморальна. Но если я урезаю свою свободу или отказываюсь от нее полностью, чтобы испытывать меньше позора из-за существующего неравенства, и при этом индивидуальная свобода других, по существу, не возрастает, то происходит потеря свободы в ее абсолютном выражении. Это может быть возмещено ростом справедливости, счастья или спокойствия, но утрата свободы налицо, и было бы простым смешением ценностей утверждать, что хотя моя «либеральная» индивидуальная свобода выброшена за борт, некоторый другой вид свободы — «социальной» или «экономической» — возрос. Впрочем, это не отменяет того, что свободу одних временами нужно ограничивать, чтобы обеспечить свободу других. Руководствуясь каким принципом следует это делать? Если свобода представляет собой священную, неприкосновенную ценность, то такого принципа просто не существует. Одна из противоположных норм должна, по крайней мере, на практике, уступить: не всегда, правда, по соображениям, которые можно четко сформулировать, а тем более — обобщить в универсальных правилах и максимах. И тем не менее на практике компромисс должен быть достигнут.

Для философов, придерживающихся оптимистического взгляда на человеческую природу и верящих в возможность гармонизации человеческих интересов (в их число входят Локк, Адам Смит и, возможно, Милль), социальная гармония и прогресс не отменяют существование довольно большой сферы частной жизни, границы которой не могут быть нарушены ни государством, ни каким-либо другим органом власти. Гоббс и его сторонники, в особенности консервативные и реакционные мыслители, полагали, что нужно помешать людям уничтожать друг друга и превращать социальную жизнь в джунгли и пустыню; они предлагали предпринять меры предосторожности для сдерживания людей, а потому считали необходимым увеличить область централизованного контроля и, соответственно, уменьшить область, контролируемую индивидом. Однако и те и другие были согласны, что некоторая сфера человеческого существования не должна подвергаться социальному контролю. Вторжение в эту область, какой бы маленькой она ни была, есть деспотизм. Самый яркий защитник свободы и сферы частной жизни Бенжамен Констан, никогда не забывавший о якобинской диктатуре, призывал оградить от деспотического посягательства, по крайней мере, свободу веры, убеждений, самовыражения и собственности. Джефферсон, Берк, Пейн и Милль составили разные списки индивидуальных свобод, но сходным образом обосновывали необходимость держать власть на расстоянии. Мы должны сохранить хотя бы минимальную область личной свободы, если не хотим «отречься от нашей природы». Мы не можем быть абсолютно свободными и должны отказаться от части нашей свободы, чтобы сохранить оставшуюся часть. Полное подчинение чужой воле означает самоуничтожение. Какой же должна быть тогда минимальная свобода? Это та свобода, от которой человек не может отказаться, не идя против существа своей человеческой природы. Какова ее сущность? Какие нормы вытекают из нее? Эти вопросы были и, видимо, всегда будут предметом непрекращающегося спора. Но какой бы принцип ни очерчивал область невмешательства, будь то естественное право или права человека, принцип полезности или постулат категорического императива, неприкосновенность общественного договора или любое другое понятие, с помощью которого люди разъясняют и обосновывают свои убеждения, предполагаемая здесь свобода является свободой от чего-либо; она означает запрет вторжения далее некоторой перемещаемой, но всегда четко осознаваемой границы. «Только такая свобода и заслуживает названия свободы, когда мы можем совершенно свободно стремиться к достижению того, что считаем для себя благом», — говорил один из самых известных поборников свободы. Если это так, то есть ли какое-либо оправдание принуждению? Милль не сомневался, что есть. Все индивиды по справедливости имеют равное право на минимальную свободу, поэтому каждого из них нужно сдерживать, используя при необходимости силу, чтобы он не отнял свободу у другого индивида. По существу, вся функция закона и состоит в предотвращении именно таких столкновений: роль государства тем самым сводится к тому, что Лассаль пренебрежительно назвал функцией ночного сторожа или регулировщика уличного движения.

Почему защита индивидуальной свободы столь священна для Милля? В своем известном трактате он заявляет, что до тех пор, пока людям не будет разрешено вести тот образ жизни, какой они хотят и какой «касается только их самих», цивилизация не сможет развиваться; если не будет свободного обмена идеями, мы не сможем найти истину; не будет возможностей для развития самобытности, оригинальности, гениальности, умственной энергии и нравственного мужества. Общество будет задавлено тяжестью «массовой заурядности». Все разнообразное и богатое содержанием исчезнет под гнетом обычая и постоянной склонности людей к послушанию, которое рождает только «истощенных и бесплодных», «ограниченных и изуродованных» индивидов с «зачахшими способностями». «Языческое превознесение человека столь же достойно уважения, как и христианское самоотвержение». «Вред от ошибок, совершаемых человеком вопреки совету или предупреждению, значительно перевешивается злом, которое возникает, когда другим позволено принуждать человека делать то, что они считают для него благом». Защита свободы имеет «негативную» цель — предотвратить вмешательство. Угрожать человеку гонениями, если он не согласится жить так, чтобы другие выбирали за него цели; закрыть перед ним все двери, кроме одной, значит противоречить той истине, что человек — это существо, самостоятельно проживающее свою жизнь. И здесь не важно, насколько хороша перспектива, открываемая той единственной дверью, и насколько благородны мотивы тех, кто устанавливает ограничения. Именно так со времени Эразма (возможно, кто-то сказал бы — со времени Оккама) и по сей день понимают свободу либералы. Все требования гражданских свобод и индивидуальных прав, все протесты против эксплуатации и унижения, против посягательств со стороны государственной власти и массового гипноза, рождаемого обычаем или организованной пропагандой, проистекают из этой индивидуалистичной и вызывающей немало споров концепции человека.

Три момента следует отметить в связи с этой позицией. Во-первых, Милль смешивает два разных представления. Согласно первому из них, любое принуждение само по себе есть зло, ибо оно препятствует осуществлению человеческих желаний, но его можно использовать для предотвращения других, еще больших, зол. Невмешательство же, как нечто противоположное принуждению, само по себе есть благо, хотя и не единственное. Это представление выражает «негативную» концепцию свободы в ее классическом варианте. Согласно другому представлению, людям следует стремиться открывать истину и воспитывать в себе определенный, одобряемый Миллем, тип характера, сочетающий такие черты, как критичность, самобытность, богатое воображение, независимость, нежелание подчиняться, достигающее самых эксцентричных проявлений, и т. д. Открыть истину и воспитать такой характер можно только в условиях свободы. Оба эти представления являются либеральными, но они не тождественны, и связь между ними в лучшем случае эмпирическая. Никто не стал бы утверждать, что истина и свобода самовыражения могут процветать там, где мысль задавлена догмой. Но исторические факты свидетельствуют скорее о том (именно это и доказывал Джеймс Стефан, предпринявший впечатляющую атаку на Милля в своей книге «Свобода, Равенство, Братство» (’Liberty, Equality, Fraternity’), что честность, любовь к истине и пламенный индивидуализм процветают в сообществах со строгой и военной дисциплиной, как например, в общинах пуритан-кальвинистов в Шотландии и Новой Англии, уж во всяком случае не менее часто, чем в более терпимых и нейтральных обществах. Это разрушает аргумент Милля в пользу свободы как необходимого условия развития человеческой одаренности. Если эти две цели несовместимы друг с другом, то Милль оказывается перед лицом мучительной дилеммы еще до того, как возникнут трудности, вызванные несовместимостью его доктрины с последовательным утилитаризмом, даже гуманистически истолкованным самим Миллем.

Во-вторых, эта доктрина возникла сравнительно недавно. Античный мир едва ли знал индивидуальную свободу как осознанный политический идеал (в отличие от его действительного осуществления). Уже Кондорсе отмечал, что понятие индивидуальных прав отсутствовало в правовых представлениях римлян и греков; в равной мере это верно и в отношении иудейской, китайской и всех последующих древних цивилизаций. Торжество этого идеала было скорее исключением, а не правилом даже в недавней истории Запада. Свобода в таком ее истолковании нечасто становилась лозунгом, сплачивающим большие массы людей. Желание не подвергаться посягательствам и быть предоставленным самому себе свидетельствует скорее о том, что цивилизация достигла высокой ступени развития как в лице отдельных индивидов, так и общества в целом. Трактовка сферы частной жизни и личных отношений как чего-то священного в самом себе проистекает из концепции свободы, которая, если учесть ее религиозные корни, получила законченное выражение лишь с наступлением эпохи Возрождения или Реформации. Однако упадок этой свободы означал бы смерть цивилизации и всего нравственного мировоззрения.

Третья особенность этого понятия свободы наиболее важна. Она состоит в том, что свобода в таком ее понимании совместима с некоторыми формами самодержавия или, во всяком случае, совместима с отсутствием самоуправления. Свобода в этом смысле имеет принципиальную связь со сферой управления, а не с его источником. На деле, демократия может лишить гражданина огромного числа свобод, которыми он пользуется при других формах правления, и, кроме того, можно легко представить себе либерально настроенного деспота, который предоставляет своим подданным широкую личную свободу. Оставляя своим гражданам большую область свободы, деспот, вместе с тем, может быть несправедливым, поощрять крайние формы неравенства, мало заботиться о порядке, добродетели и развитии знания, но если учесть, что он не ограничивает свободу граждан или, во всяком случае, делает это в меньшей степени, чем правители при многих других режимах, он удовлетворяет определению Милля. Свобода в этом смысле не связана, по крайней мере логически, с демократией и самоуправлением. В общем, самоуправление может обеспечивать лучшие гарантии соблюдения гражданских свобод, чем другие режимы, и поэтому в его поддержку выступали многие либертарианцы. Но между индивидуальной свободой и демократическим правлением нет необходимой связи. Ответ на вопрос «Кто управляет мной?» логически не связан с вопросом «Как сильно правительство ограничивает меня?». Именно это, в конечном счете, и обнаруживает глубокое различие между понятиями негативной и позитивной свободы. Позитивная трактовка свободы вступает в свои права, когда мы пытаемся ответить на вопросы «Кто управляет мною?» и «Кто должен сказать, что мне следует или не следует делать и кем мне следует или не следует быть?», а не когда мы задаемся вопросом «Что я свободен делать и кем я свободен быть?», поэтому связь между демократией и индивидуальной свободой значительно более слабая, чем это полагают многие защитники той и другой. Желание управлять собой или, по крайней мере, участвовать в процессе управления своей жизнью может быть столь же глубоким, как и желание иметь свободную область действия, а исторически, возможно, и более древним. Но в этих случаях мы желаем не одного и того же. На деле, предметы желания здесь совершенно разные, и именно это обстоятельство привело к великому столкновению идеологий, подчинивших своей власти наш мир. «Позитивная» концепция свободы предполагает не свободу «от», а свободу «для» — свободу вести какой-то предписанный образ жизни, поэтому для сторонников «негативной» свободы она порой оказывается лишь лицемерной маской жестокой тирании.

Понятие позитивной свободы

«Позитивное» значение слова «свобода» проистекает из желания индивида быть хозяином своей собственной жизни. Я хочу, чтобы моя жизнь и принимаемые мной решения зависели от меня, а не от действия каких-либо внешних сил. Я хочу быть орудием своего собственного волеизъявления, а не волеизъявления других людей. Я хочу быть субъектом, а не объектом; хочу, чтобы мной двигали мои собственные мотивы и осознанно поставленные цели, а не причины, воздействующие на меня извне. Я хочу быть кем-то: хочу быть деятелем, принимающим решения, и не хочу быть тем, за кого решают другие; я хочу сам собой руководить и не хочу подчиняться воздействию внешней природы или других людей, как если бы я был вещью, животным или рабом, не способным к человеческой деятельности: не способным ставить перед собой цели, намечать линии поведения и осуществлять их. Именно это я имею в виду, по крайней мере отчасти, когда говорю, что я рациональное существо и мой разум отличает меня как человека от всего остального мира. Прежде всего я хочу воспринимать себя мыслящим, волевым, активным существом, несущим ответственность за сделанный выбор и способным оправдать его ссылкой на свои собственные убеждения и цели. Я чувствую себя свободным в той мере, в какой осознаю, что я таков, и порабощенным — в той мере, в какой я вынужден признать, что я не таков.

Свобода быть хозяином своей собственной жизни, и свобода от препятствий, чинимых другими людьми моему выбору, на первый взгляд, могут показаться не столь уж логически оторванными друг от друга — не более, чем утвердительный и отрицательный способ выражения одной и той же мысли. Однако «позитивное» и «негативное» понятия свободы исторически развивались в расходящихся направлениях и не всегда логически правильными шагами, пока в конце концов не пришли в прямое столкновение друг с другом.

При объяснении этой ситуации порой ссылаются на ту силу, которую приобрела совершенно безобидная вначале метафора владения собой. «Я свой собственный хозяин», «я никому не раб», но разве я не могу быть (как склонны рассуждать платоники и гегельянцы) рабом природы? Или рабом своих собственных неукротимых страстей? Разве это не разные виды одного и того же родового понятия «раб» — одни политические и правовые, другие — нравственные и духовные? Разве у людей нет опыта освобождения себя от духовного рабства и от рабской покорности природе, и разве в ходе такого освобождения люди не открывали в себе, с одной стороны, некоторое главенствующее Я, а с другой стороны, нечто такое, что подчиняется этому Я. Это главенствующее Я затем различными способами отождествляют с разумом, с «высшей природой» человека, с его «реальным», «идеальным» или «автономным» Я, с тем Я, которое стремится к вещам, дающим длительное удовлетворение, с «наилучшим» Я, а затем это Я противопоставляют иррациональным влечениям, неконтролируемым желаниям, «низкой» природе человека, его погоне за сиюминутными удовольствиями, его «эмпирическому» или «гетерономному» Я, которое поддается каждому порыву желания и страсти и нуждается в строгой дисциплине, чтобы встать в полный рост своей «реальной» природы. В настоящее время эти два Я разделены, так сказать, еще большей пропастью: реальное Я воспринимается как нечто более широкое, чем сам индивид (в обычном понимании этого слова), как некое социальное «целое» — будь то племя, раса, церковь, государство или великое сообщество всех живущих, умерших и еще не рожденных, в которое индивид включается в качестве элемента или аспекта. Затем это существо отождествляют с «истинным» Я, и оно, навязывая единую коллективную или «органическую» волю своим непокорным членам, достигает собственной свободы, которая, таким образом, оказывается и «высшей» свободой его членов. Опасность использования различных органических метафор, оправдывающих принуждение тем, что оно поднимает людей на «более высокий» уровень свободы, отмечалась неоднократно. Таким оборотам речи придает убедительность то, что мы считаем возможным, а иногда и оправданным, принуждать людей ради достижения некоторой цели (скажем, ради справедливости и общественного процветания), к которой они стремились бы, будь более просвещенными, но не делают этого в силу своей слепоты, невежественности и порочности. Благодаря этому мне легче считать, что я принуждаю других людей ради них самих, ради их собственных, а не моих интересов. Затем я заявляю, что лучше их самих знаю их действительные нужды. В лучшем случае отсюда следует, что они не стали бы сопротивляться моему принуждению, будь они столь же рациональны и мудры, как я, и понимай они столь же хорошо свои интересы, как понимаю их я. Но я могу утверждать и значительно большее. Я могу заявить, что в действительности они стремятся к тому, чему оказывают сознательное сопротивление из-за своего невежества, ибо внутри их заключена некая скрытая сущность — их непроявленная рациональная воля или «истинная» цель, и эта сущность, хотя ее опровергает все, что они чувствуют, делают и о чем открыто говорят, является их «настоящим» Я, о котором их бедное эмпирическое Я, существующее в пространстве и времени, может ничего не знать или знать очень мало. Именно этот внутренний дух и есть то единственное Я, которое заслуживает, чтобы его желания были приняты во внимание. Заняв такую позицию, я могу игнорировать реальные желания людей и сообществ, могу запугивать, притеснять, истязать их во имя и от лица их «подлинных» Я в непоколебимой уверенности, что какова бы ни была истинная цель человека (счастье, исполнение долга, мудрость, справедливое общество, самореализация), она тождественна его свободе — свободному выбору его «истинного», хотя и часто отодвигаемого на второй план и не проявляющегося, Я.

Этот парадокс разоблачали не раз. Одно дело говорить, что я знаю, в чем состоит благо для Х (хотя сам он может этого и не знать), и можно даже игнорировать желания Х ради этого блага и ради него самого, но совсем другое дело говорить, что ео ipso он выбрал это благо, по существу неосознанно, — выбрал не как человек из повседневной жизни, а как некое рациональное Я, о котором его эмпирическое Я может и не знать, выбрал как некое «подлинное» Я, которое способно осознать свое благо и не может не выбрать его, когда оно установлено. Эта чудовищная персонификация, когда то, что Х выбрал бы, будь он тем, кем он не является, или, по крайней мере, еще не стал, приравнивается к тому, чего Х действительно добивается и что действительно выбирает, образует сердцевину всех политических теорий самореализации. Одно дело говорить, что меня можно заставить ради моего же собственного блага, которого я не понимаю из-за своей слепоты; иногда это оказывается полезным для меня и действительно увеличивает мою свободу. Но совсем другое дело говорить, что если это мое благо, то меня, по существу, и не принуждают, поскольку мне — знаю я это или нет — следует желать его. Я свободен (или «подлинно» свободен), даже если мое бедное земное тело и мое глупое сознание решительно отвергают это благо и безрассудно сопротивляются тем, кто старается, пусть из добрых побуждений, навязать его мне.

Это магическое превращение (или ловкость рук, за которую Уильям Джеймс совершенно справедливо высмеивал гегельянцев), безусловно, можно с такой же легкостью проделать и с «негативным» понятием свободы. В этом случае Я, которому не должно строить препятствия, из индивида с его реальными желаниями и нуждами в их обычном понимании сразу вырастает в некоего «подлинного» человека, отождествляемого со стремлением к идеальной цели, о которой его эмпирическое Я даже и не мечтало. По аналогии с Я, свободным в позитивном смысле, этот «подлинный» человек мгновенно раздувается в некую сверхличностную сущность: государство, класс, нацию или даже ход истории, — которые воспринимаются как более «реальные» носители человеческих качеств, чем эмпирическое Я. Однако, с точки зрения истории, теории и практики «позитивная» концепция свободы как самовладения, с ее предпосылкой о внутренней раздвоенности человека, легче осуществляет расщепление личности на две части: на трансцендентного господина и эмпирический пучок желаний и страстей, который нужно держать в строгой узде. Именно это обстоятельство и сыграло главную роль. Это доказывает (если, конечно, требуется доказательство столь очевидной истины), что концепция свободы непосредственно вытекает из представлений о том, что определяет личность человека, его Я. С определением человека и свободы можно проделать множество манипуляций, чтобы получить то значение, которое желательно манипулятору. Недавняя история со всей очевидностью показала, что этот вопрос отнюдь не является чисто академическим.

Последствия различения двух Я станут еще более очевидными, если рассмотреть, в каких двух основных исторических формах проявлялось желание быть управляемым своим «подлинным» Я. Первая форма — это самоотречение ради достижения независимости, а вторая — самореализация или полное отождествление себя с некоторым конкретным принципом или идеалом ради достижения той же цели.

<…>

VII

Свобода и суверенность Французская революция, во всяком случае в ее якобинской форме, подобно всем великим революциям, была именно таким всплеском жажды позитивной свободы, охватившей большое число французов, которые ощутили себя освобожденной нацией, хотя для многих из них она означала жесткое ограничение индивидуальных свобод. Руссо торжествующе заявлял, что законы свободы могут оказаться более жестокими, чем ярмо тирании. Тирания — служанка господ. Закон не может быть тираном. Когда Руссо говорит о свободе, он имеет в виду не «негативную» свободу индивида не подвергаться вмешательству в рамках определенной области; он имеет в виду то, что все без исключения полноправные члены общества участвуют в осуществлении государственной власти, которая может вмешиваться в любой аспект жизни каждого гражданина. Либералы первой половины девятнадцатого века правильно предвидели, что свобода в «позитивном» смысле может легко подорвать многие из «негативных» свобод, которые они считали неприкосновенными. Они говорили, что суверенность народа способна легко уничтожить суверенность индивида. Милль терпеливо и неопровержимо доказывал, что правление народа — это не обязательно свобода. Ибо те кто правит, необязательно те же люди, которыми правят, поэтому демократическое самоуправление — это режим, при котором не каждый управляет собой, а в лучшем случае каждым управляют остальные. Милль и его ученики говорили о тирании большинства и тирании «преобладающего настроения или мнения» и не видели большой разницы между этими видами тирании и любым другим, посягающим на свободу человеческой деятельности внутри неприкосновенных границ частной жизни.

Никто не осознавал конфликта между двумя видами свободы так хорошо и не выразил его так четко, как Бенжамен Констан. Он отмечал, что когда неограниченная власть, обычно называемая суверенитетом, в результате успешного восстания переходит из одних рук в другие, это не увеличивает свободы, а лишь перекладывает бремя рабства на другие плечи. Он вполне резонно задавал вопрос, почему человека должно заботить, что именно подавляет его — народное правительство, монарх или деспотические законы. Констан прекрасно осознавал, что для сторонников «негативной» индивидуальной свободы основная проблема заключается не в том, у кого находится власть, а в том, как много этой власти сосредоточено в одних руках. По его мнению, неограниченная власть в каких угодно руках рано или поздно приведет к уничтожению кого-либо. Обычно люди протестуют против деспотизма тех или иных правителей, но реальная причина тирании, согласно Констану, заключена в простой концентрации власти, при каких бы обстоятельствах она ни происходила, поскольку свободе угрожает само существование абсолютной власти как таковой. «Это не рука является несправедливой, — писал он, -а орудие слишком тяжело — некоторые ноши слишком тяжелы для человеческой руки». Демократия, сумевшая одержать верх над олигархией, привилегированным индивидом или группой индивидов, может в дальнейшем подавлять людей столь же нещадно, как и предшествовавшие ей правители. В работе, посвященной сравнению современной свободы и свободы древних, Констан отмечал, что равное для всех право угнетать — или вмешиваться — не эквивалентно свободе. Даже единодушный отказ от свободы не сохраняет ее каким-то чудесным образом — на том только основании, что было дано согласие и согласие было общим. Если я согласен терпеть гнет и с полным безразличием или иронией смотрю на свое положение, то разве я менее угнетен? Если я сам продаю себя в рабство, то разве я в меньшей степени раб? Если я совершаю самоубийство, то разве я в меньшей степени мертв — на том только основании, что я покончил с жизнью добровольно? «Правление народа — это неупорядоченная тирания; монархия же — более эффективный централизованный деспотизм». Констан видел в Руссо самого опасного врага индивидуальной свободы, ибо тот объявил, что «отдавая себя всем, я не отдаю себя никому». Даже если суверен — это «каждый» из нас, для Констана было не понятно, почему этот суверен не может при желании угнетать одного из «тех», кто составляет его неделимое Я. Конечно, для меня может быть предпочтительней, чтобы свободы были отняты у меня собранием, семьей или классом, в которых я составляю меньшинство. Быть может, в этом случае мне удастся убедить других сделать для меня то, на что я, с моей точки зрения, имею право. Однако, лишаясь свободы от руки членов своей семьи, друзей или сограждан, я все равно в полной мере лишаюсь ее. Гоббс, по крайней мере, был более откровенным; он не пытался представить дело так, будто суверен не порабощает. Он оправдывал это рабство, но во всяком случае не имел бесстыдства называть его свободой.

На протяжении всего девятнадцатого столетия либеральные мыслители не уставали доказывать, что если свобода означает ограничение возможностей, которыми располагают другие люди, чтобы заставить меня делать то, чего я не хочу или могу не хотеть, то каким бы ни был идеал, ради которого меня принуждают, я являюсь несвободным, и поэтому доктрина абсолютного суверенитета по своей сути носит тиранический характер. Для сохранения нашей свободы недостаточно провозгласить, что ее нельзя нарушить, если только это нарушение не будет санкционировано тем или иным самодержавным правителем, народным собранием, королем в парламенте, судьями, некоторым союзом властей или законами, поскольку и законы могут быть деспотичными. Для этого нам необходимо создать общество, признающее область свободы, границы которой никому не дано нарушать. Нормы, устанавливающие эти границы, могут иметь разные названия и характер: их можно называть правами человека, Словом Господним, естественным правом, соображениями полезности или «неизменными интересами человека». Я могу считать их истинными априорно или могу провозглашать их своей высшей целью или высшей целью моего общества и культуры. Общим для этих норм и заповедей является то, что они получили столь широкое признание и столь глубоко укоренились в действительной природе людей в ходе исторического развития общества, что к настоящему моменту они составляют существенную часть нашего представления о человеке. Искренняя вера в незыблемость некоторого минимума индивидуальной свободы требует бескомпромиссной позиции в этом вопросе. Сейчас уже ясно, как мало надежд оставляет правление большинства; демократия, как таковая, не имеет логической связи с признанием свободы, и порой, стремясь сохранить верность собственным принципам, она оказывалась неспособной защитить свободу. Как известно, многим правительствам не составило большого труда заставить своих подданных выражать волю, желательную для данного правительства. «Триумф деспотизма состоит в том, чтобы заставить рабов объявить себя свободными». Сила здесь может и не понадобиться; рабы совершенно искренне могут заявлять о своей свободе, оставаясь при этом рабами. Возможно, для либералов главное значение политических — или «позитивных» прав, как, например, права участвовать в государственном управлении, — состоит в том, что эти права позволяют защитить высшую для либералов ценность — индивидуальную «негативную» свободу.

Но если демократии могут, не переставая быть демократиями, подавлять свободу, по крайней мере, в либеральном значении этого слова, то что сделает общество по-настоящему свободным? Для Констана, Милля, Токвиля и всей либеральной традиции, к которой они принадлежали, общество не свободно, пока управление в нем не осуществляется на основе, как минимум, следующих двух взаимосвязанных принципов. Во-первых, абсолютными следует считать только права людей, власть же таковой не является, а потому, какая бы власть ни стояла над людьми, они имеют полное право отказаться вести себя не достойным человека образом. Во-вторых, должна существовать область, в границах которой люди неприкосновенны, причем эти границы устанавливаются не произвольным образом, а в соответствии с нормами, получившими столь широкое и проверенное временем признание, что их соблюдения требуют наши представления о нормальном человеке и о том, что значит действовать неразумным или недостойным человека образом. Например, нелепо считать, что суд или верховный орган власти мог бы отменить эти нормы, прибегнув к некоторой формальной процедуре. Определяя человека как нормального, я отчасти имею в виду и то, что он не мог бы с легкостью нарушить эти нормы, не испытывая при этом чувства отвращения. Именно такие нормы нарушаются, когда человека без суда объявляют виновным или наказывают по закону, не имеющему обратной силы; когда детям приказывают доносить на своих родителей, друзьям — предавать друг друга, а солдатам — прибегать к варварским методам ведения войны; когда людей пытают и убивают, а меньшинства уничтожают только потому, что они вызывают раздражение у большинства или у тирана. Подобные действия, объявляемые сувереном законными, вызывают ужас даже в наши дни, и это объясняется тем, что независимо от существующих законов для нас имеют абсолютную моральную силу барьеры, не позволяющие навязывать свою волю другому человеку. Свобода общества, класса или группы, истолкованная в негативном смысле, измеряется прочностью этих барьеров, а также количеством и важностью путей, которые они оставляют открытыми для своих членов, если не для всех, то во всяком случае для огромного их большинства.

Это прямо противостоит целям тех, кто верит в свободу в «позитивном» смысле самоуправления. Первые хотят обуздать власть, вторые — получить ее в собственные руки. Это кардинальный вопрос. Здесь не просто две разные интерпретации одного понятия, а два в корне различных и непримиримых представления о целях жизни. Это нужно хорошо осознавать, даже если на практике часто приходится искать для них компромисс. Каждая из этих позиций выдвигает абсолютные требования, которые нельзя удовлетворить полностью. Но в социальном и моральном плане было бы полным непониманием не признавать, что каждая их этих позиций стремится претворить в жизнь высшую ценность, которая и с исторической, и с моральной точки зрения достойна быть причисленной к важнейшим интересам человечества.

VIII

Один и многие

Есть одно убеждение, которое более всех остальных ответственно за массовые человеческие жертвы, принесенные на алтарь великих исторических идеалов: справедливости, прогресса, счастья будущих поколений, священной миссии освобождения народа, расы или класса и даже самой свободы, когда она требует пожертвовать отдельными людьми ради свободы общества. Согласно этому убеждению, где-то — в прошлом или будущем, в Божественном Откровении или в голове отдельного мыслителя, в достижениях науки и истории или в бесхитростном сердце неиспорченного доброго человека — существует окончательное решение. Эту древнюю веру питает убеждение в том, что все позитивные ценности людей в конечном счете обязательно совместимы друг с другом и, возможно, даже следуют друг из друга. «Природа словно связывает истину, счастье и добродетель неразрывной цепью», — говорил один из лучших людей, когда-либо живших на земле, и в сходных выражениях он высказывался о свободе, равенстве и справедливости. Но верно ли это? Уже стало банальным считать, что политическое равенство, эффективная общественная организация и социальная справедливость, если и совместимы, то лишь с небольшой крупицей индивидуальной свободы, но никак не с неограниченным laissez-faire; справедливость, благородство, верность в публичных и частных делах, запросы человеческого гения и нужды общества могут резко противоречить друг другу. Отсюда недалеко и до обобщения, что отнюдь не все блага совместимы друг с другом, а менее всего совместимы идеалы человечества. Нам могут возразить, что где-то и как-то эти ценности должны существовать вместе, ибо в противном случае Вселенная не может быть Космосом, не может быть гармонией; в противном случае конфликт ценностей составляет внутренний, неустранимый элемент человеческой жизни. Если осуществление одних наших идеалов может, в принципе, сделать невозможным осуществление других, то это означает, что понятие полной самореализации человека есть формальное противоречие, метафизическая химера. Для всех рационалистов-метафизиков от Платона до последних учеников Гегеля и Маркса отказ от понятия окончательной гармонии, дающей разгадку всем тайнам и примиряющей все противоречия, означал грубый эмпиризм, отступление перед жесткостью фактов, недопустимое поражение разума перед реальностью вещей, неспособность объяснить, оправдать, свести все к системе, что «разум» с возмущением отвергает. Но поскольку нам не дана априорная гарантия того, что возможна полная гармония истинных ценностей, достижимая, видимо, в некоторой идеальной сфере и недоступная нам в нашем конечном состоянии, мы должны полагаться на обычные средства эмпирического наблюдения и обычное человеческое познание. А они, разумеется, не дают нам оснований утверждать (или даже понимать смысл утверждения), что все блага совместимы друг с другом, как совместимы в силу тех же причин и все дурные вещи. В мире, с которым мы сталкиваемся в нашем повседневном опыте, мы должны выбирать между одинаково важными целями и одинаково настоятельными требованиями, и, достигая одних целей, мы неизбежно жертвуем другими. Именно поэтому люди придают столь огромную ценность свободе выбора: будь они уверены, что на земле достижимо некоторое совершенное состояние, когда цели людей не будут противоречить друг другу, то для них исчезла бы необходимость мучительного выбора, а вместе с ней и кардинальная важность свободы выбора. Любой способ приблизить это совершенное состояние был бы тогда полностью оправдан, и не важно, сколько свободы пришлось бы принести в жертву ради приближения этого состояния. Не сомневаюсь, что именно такая догматичная вера ответственна за глубокую, безмятежную, непоколебимую убежденность самых безжалостных тиранов и гонителей в истории человечества в том, что совершаемое ими полностью оправдывается их целью. Я не призываю осудить идеал самосовершенствования, как таковой, — не важно, говорим мы об отдельных людях, или о народах, религиях и классах, — и не утверждаю, что риторика, к которой прибегали в его защиту, всегда была мошенническим способом ввести в заблуждение и неизменно свидетельствовала о нравственной и интеллектуальной порочности. На самом деле, я старался показать, что понятие свободы в ее «позитивном» значении образует сердцевину всех лозунгов национального и общественного самоуправления, вдохновлявших наиболее мощные движения современности в их борьбе за справедливость; не признавать этого — значит не понимать самые важные факты и идеи нашего времени. Однако в равной мере я считаю безусловно ошибочной веру в принципиальную возможность единой формулы, позволяющей привести в гармонию все разнообразные цепи людей. Эти цели очень различны и не все из них можно, в принципе, примирить друг с другом, поэтому возможность конфликта, а, стало быть, и трагедии, никогда полностью не устранима из человеческой жизни, как личной, так и общественной. Необходимость выбирать между абсолютными требованиями служит, таким образом, неизбежным признаком человеческих условий существования. Это придает ценность свободе, которая, как считал Актон, есть цель-в-себе, а не временная потребность, вырастающая из наших нечетких представлений и неразумной, неупорядоченной жизни; свобода — это не затруднение, преодолеваемое в будущем с помощью какой-либо панацеи.

Я не хочу сказать, что индивидуальная свобода в наиболее либеральных обществах служит единственным или главным критерием выбора. Мы заставляем детей получать образование и запрещаем публичные казни. Это, конечно, ограничивает свободу. Мы оправдывает это ограничение, ибо неграмотность, варварское воспитание, жестокие удовольствия и чувства хуже для нас, чем ограничение, необходимое для их исправления и подавления. Эта позиция опирается на наше понимание добра и зла, на наши, так сказать, моральные, религиозные, интеллектуальные, экономические и эстетические ценности, которые в свою очередь связаны с нашими представлениями о человеке и основных потребностях его природы, Другими словами, в решении таких проблем мы осознанно или неосознанно руководствуемся своим пониманием того, из чего складывается жизнь нормального человека в противоположность существованию миллевских «ограниченных и изуродованных», «истощенных и бесплодных» натур. Протестуя против цензуры и законов, устанавливающих контроль над личным поведением, видя в них недопустимые нарушения свободы личности, мы исходим из того, что запрещаемые этими законами действия отражают фундаментальные потребности людей в хорошем (а фактически, в любом) обществе. Защищать подобные законы — значит считать, что данные потребности несущественны или что не существует иного способа их удовлетворения, как путем отказа от других, высших ценностей, выражающих более глубокие потребности, чем индивидуальная свобода. Считается, что используемый здесь критерий оценки ценностей имеет не субъективный, а, якобы, объективный — эмпирический или априорный — статус.

Определяя, в какой мере человек или народ может пользоваться свободой при выборе образа жизни, следует учитывать многие другие ценности, из которых наиболее известные, видимо, — равенство, справедливость, счастье, безопасность и общественный порядок. Стало быть, свобода не может быть неограниченной. Как справедливо напоминает нам Р. X. Тони, свобода сильных, какой бы ни была их сила — физической или экономической, должна быть ограничена. Содержащееся в этой максиме требование уважения — это не следствие, вытекающее из некоторого априорного правила, гласящего, например, что уважение к свободе одного человека логически влечет за собой уважение к свободе других людей; это требование обусловлено тем, что уважение к принципам справедливости и чувство стыда за вопиющее неравенство среди людей столь же существенны для человека, как и желание свободы. Тот факт, что мы не можем иметь все, — это не случайная, а необходимая истина. Когда Берк напоминает о постоянной необходимости возмещать, примирять и уравновешивать; когда Милль ссылается на «новые эксперименты в жизни» с их неизбежными ошибками; когда мы осознаем принципиальную невозможность получить четкие и определенные ответы не только на практике, но и в теории с ее идеальным миром совершенно добрых и рациональных людей и абсолютно ясных идей, это может вызвать раздражение у тех, кто ищет окончательных решений и единых, всеобъемлющих и вечных систем. Но именно этот вывод неизбежен для тех, кто вместе с Кантом хорошо усвоил ту истину, что из искривленного ствола человечества никогда не было изготовлено ни одной прямой вещи.

Излишне напоминать, что монизм и вера в единый критерий всегда были источником глубокого интеллектуального и эмоционального удовлетворения. Неважно, выводится ли критерий оценки из того, как видится будущее совершенное состояние философам восемнадцатого столетия и их технократическим последователям в наши дни, или он коренится в прошлом — /a terre et les morts, — как полагают немецкие историцисты, французские теократы и неоконсерваторы в англоязычных странах, но он обязательно, в силу своей негибкости, натолкнется на некоторый непредвиденный ход человеческой истории, который не будет с ним согласовываться. И тогда этот критерий можно будет использовать для оправдания прокрустовых жестокостей — вивисекции реально существующих человеческих обществ в соответствии с установленным образцом, который диктуется нашими, подверженными ошибкам представлениями о прошлом или будущем, а они, как известно, во многом, если не полностью, — плод нашего воображения. Стремясь сохранять абсолютные категории и идеалы ценой человеческих жизней, мы в равной мере подрываем принципы, выработанные наукой и выкованные историей; в наши дни приверженцев такой позиции можно встретить и среди левых, и среди правых, но она неприемлема для тех, кто уважает факты.

Для меня плюрализм с его требованием определенной доли «негативной» свободы — более истинный и более человечный идеал, чем цепи тех, кто пытается найти в великих авторитарных и подчиненных строгой дисциплине обществах идеал «позитивного» самоосуществления для классов, народов и всего человечества. Он более истинен хотя бы потому, что признает разнообразие человеческих цепей, многие из которых несоизмеримы друг с другом и находятся в вечном соперничестве. Допуская, что все ценности можно ранжировать по одной шкале, мы опровергаем, на мой взгляд, наше представление о людях как свободных агентах действия и видим в моральном решении действие, которое, в принципе, можно выполнить с помощью логарифмической линейки. Утверждать, что в высшем, всеохватывающем и тем не менее достижимом синтезе долг есть интерес, а индивидуальная свобода есть чистая демократия или авторитарное государство, — значит скрывать под метафизическим покровом самообман или сознательное лицемерие. Плюрализм более человечен, ибо не отнимает у людей (как это делают создатели систем) ради далекого и внутренне противоречивого идеала многое из того, что они считают абсолютно необходимым для своей жизни, будучи существами, способными изменяться самым непредсказуемым образом. В конечном счете люди делают свой выбор между высшими ценностями так, как они могут, ибо фундаментальные категории и принципы морали определяют их жизнь и мышление и составляют — по крайней мере, в долгой пространственно-временной перспективе — часть их бытия, мышления и личностной индивидуальности — всего того, что делает их людьми.

Быть может, идеал свободного выбора целей, не претендующих на вечность, и связанный с ним плюрализм ценностей — это лишь поздние плоды нашей угасающей капиталистической цивилизации: этот идеал не признавали примитивные общества древности, а у последующих поколений он, возможно, встретит любопытство и симпатию, но не найдет понимания. Быть может, это так, но отсюда, мне кажется, не следует никаких скептических выводов. Принципы не становятся менее священными, если нельзя гарантировать их вечного существования. В действительности, желание подкрепить свою веру в то, что в некотором объективном царстве наши ценности вечны и непоколебимы, говорит лишь о тоске по детству с его определенностью и по абсолютным ценностям нашего первобытного прошлого. «Осознавать относительную истинность своих убеждений, — говорил замечательный писатель нашего времени, — и все же непоколебимо их держаться — вот что отличает цивилизованного человека от дикаря». Возможно, требовать большего — глубокая и неустранимая метафизическая потребность, но позволять ей направлять наши действия, — симптом не менее глубокой, но куда более опасной нравственной и политической незрелости.

И. Берлин. Две концепции свободы // Современный либерализм. М., 1998. С. 19-43.

Источник: Библиотека Якова Кротова

что это такое и 6 способов стать свободным человеком

Одна из основных ценностей – это право самому распоряжаться своей жизнью. Некоторые считают, что оно дается с самого рождения. Другие думают, что его стоит давать после достижения совершеннолетия. Третьи вообще расценивают независимость как привилегию отдельной группы людей, по половому, социальному либо другому признаку. Однозначного ответа на вопрос, что такое свобода с позиций морали, этики, философии, законодательства или социальных норм не существует. Есть только обобщенное понятие и большое количество интерпретаций, в зависимости от того, с какой точки зрения мы его рассматриваем.

Что такое свобода?

Свобода — это право человека самому быть причиной своих поступков, без влияния внешних факторов. Наиболее обобщенное определение раскрывает суть понятия, подразумевая возможность самостоятельного выбора своих жизненных ориентиров или действий. Проблематике свободы уделяется значительное внимание во всех религиях и философских учениях мира. Наличие ее считается одной из высших ценностей наравне с самой жизнью.

Кто такой свободный человек?

Свободный человек — это тот, кто имеет право на определенное поведение, закрепленное в Конституции его страны. Это с позиций законодательства. Речь идет о регламентированной свободе. Чем более развита демократия страны, тем больше прав у ее граждан.

С точки зрения этики, свобода человека выражается в его возможностях проявить свою волю. Но, в данном случае уместно говорить о морали, когда волеизъявление одного может негативно отображаться на ком-то другом. Это означает, что люди все-равно наделены ответственностью перед обществом. Наиболее демократичны философы. Их определение свободы напоминает данное вначале этой статьи, без отсылок к законодательству или чувству совести. С другой стороны, возможность бесконтрольного поведения вызывает ряд морально-этических вопросов, делая понятие «абсолютной» свободы утопией.

Корректней всего говорить о возможностях беспрепятственно совершать те или иные действия, если они не несут угрозы жизни или здоровью других людей, не посягают на их честь и достоинство. Ведь иначе, окружающие также свободны в том, чтобы своими действиями предотвратить аморальное поведение кого-либо. Получается замкнутый круг.

Пройти тест на тип личности

Как стать свободным?

Если речь не идет о крайностях, то возможность беспрепятственного волеизъявления крайне важна для каждого. Даже, если обстоятельства отбирают свободу движения, никто не может лишить возможности мечтать и думать. В своей голове каждый свободен настолько, насколько позволяет ему его мировоззрение.

Существует целый ряд практических рекомендаций, которые помогают стать самостоятельным.

1. Освободить свой разум.

Страшнее всего оковы, которые сдерживают разум. Свободный человек – это, прежде всего, личность, лишенная стереотипов, открытая к пониманию своего внутреннего мира. Уместно вспомнить поговорку о мечте раба – «рынок, на котором можно купить себе хозяина». Крайняя форма порабощения, когда индивидуум не может даже представить себе что-то лучшее.Если кто-то решит стать более свободным, то этот путь следует начать со своих мыслей. Самому поверить в свободу, а потом уже добиваться ее.

2. Понять, что мешает быть свободным.

Когда личность уже встала на путь своего внутреннего освобождения, в первую очередь, ей необходимо понять, что делает ее зависимой. К этим факторам относятся:

Страхи, неуверенность, комплексы;
Чужое мнение, общественные стереотипы;
Зависимость от финансового благополучия;
Неумение принимать решения самостоятельно.

Независимость, являясь нашим правом, порой требует решительных действий. Она появляется в борьбе. Прежде всего – с самим собой.

3. Победить свои внутренние барьеры.

Страхи, неуверенность, комплексы прочно укореняются практически во всех. Они являются продуктом былых неудач. Причем не только своих, но и собственной семьи. Порой родители, не добившись чего-то в своей жизни, начинают программировать на неудачу и детей, вырабатывая у них множество комплексов. Это становится первым барьером на пути к свободе личности.

Пройти тест на характер человека

4. Быть искренним перед самим собой.

Уважать мнение других людей стоит, а вот бездумно следовать ему не желательно. Родители, бабушки, дедушки, друзья-товарищи, коллеги, могут порой подсказать правильные вещи. Но, жизнь у каждого своя и как ней распорядиться выбор индивидуальный. В этом заключается свобода личности. Прежде чем «включать» бунтарский дух, отстаивая свое мнение, стоит, для начала, это мнение выработать. Быть индивидуальностью, со своими взглядами, желаниями, потребностями. Если только следовать правилам большинства, то можно так и не стать собой настоящим.

5. Прекратить погоню за деньгами.

Деньги очень важны в этом мире, но очень часто они становятся ловушкой, из которой сложно выбраться. Преследуя прибыль, люди рискуют стать ее заложником. Это не значит, что обязательно нужно отказаться от финансового благополучия и посвятить себя отшельничеству. Просто, выбирать работу, дополнительный заработок либо открывать свой бизнес желательно в той сфере, которая вызывает наибольший интерес и положительные эмоции.

6. Научиться самостоятельно принимать решения.

Серьезной проблемой, мешающей многим людям обрести свою независимость является боязнь самостоятельности. Одной из причин является невежество, которое держит людей подобно настоящим кандалам. Очень часто, кто-то попадает в зависимость от других только лишь потому, что не знает иного пути. Узнавая больше о законах окружающего мира, понимая собственные возможности и права, люди получают мощнейшее оружие в борьбе за свою свободу. Страх, как правило, появляется в ответ на непонимание. Таким образом, расширение своего мировоззрения способно открыть свободу, тем самым делая первый шаг на пути к ней.

Кроме этого, важным этапом развития самостоятельности является практика. Если не начинать что-то делать и решать самому, то как стать независимым? Безусловно, не исключены и неудачи, но, тот, кто ничего не делает ошибается вдвойне. Ведь свобода человека – это реализация его воли. Само слово «реализация» подразумевает активность.

Над вопросом что такое свобода можно размышлять годами. Это право каждого. Но, помимо мыслей, желательно и воплощать ее в жизни. Хочешь быть свободным – будь ним! На данном пути встречается целый ряд барьеров, но большинство из них находятся в голове. Поэтому первым шагом в сторону своего освобождения можно считать позитивное мышление и активную жизненную позицию.

Пройти тест: ребенок, взрослый, родитель

Без творчества понятие свободы бессмысленно — Российская газета

Свобода в возвышенном, романтическом ее понимании — это то, о чем мечтают, к чему стремятся, чем невозможно пожертвовать и ради чего стоит жизнь отдать. Но вот результат опроса, проведенного недавно Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ): более 70 процентов россиян готовы попрощаться с личными свободами ради сохранения порядка в стране. Значит, свобода для кого-то желанна, а для кого-то обременительна? Значит, одних она манит, других пугает? И вообще, это сладкое или горькое слово — свобода?

Обсудим тему с доктором филологических наук, заведующим кафедрой истории, философии и литературы ГИТИСа Андреем Ястребовым.

Абсолютно свободным я себя не ощущаю

— Вы себя ощущаете свободным человеком?

— Пожалуй, нет, потому что есть огромное количество ограничений, с которыми я, как и любой человек, сталкиваюсь. Они самые разные — материальные, социальные, возрастные и какие угодно. Могу дать десятка три определений свободы, но ни под одно из них я не подхожу. В идеале, конечно, каждый человек стремится быть свободным, но вряд ли кому-то это удается. И даже когда кто-либо декларирует: «Я свободен», — кто-то, стоящий над рекой, или бредущий по тайге, или в ночном пустынном городе, — он заблуждается.

— А бывают моменты, когда вы себя ощущаете удивительно свободным?

— Безусловно.

-Это когда?

— Время, связанное с творчеством. Творчество возвышает человека, приближает его к тайнам мироздания.

Я не хочу сказать, что я постиг эти тайны или прикоснулся к ним. Нет, я, как и всякий человек, подвержен иллюзии, что именно творчество может сделать тебя лучше.

Именно творчество позволяет тебе раздвигать рамки ограничений, без которых, собственно, и само понятие свободы бессмысленно.

— Вы легко совершаете выбор? Или предпочитаете, чтобы его кто-то совершил за вас?

— Вопрос очень по адресу, поскольку я автор пяти книг о возрастных кризисах. На примере моих близких, знакомых, коллег я знаю практически все, что меня ожидает в будущем. И мне с каждым годом все труднее совершать выбор. Но в любом случае надо оставаться верным самому себе и той инерции, которая исходит из накопленного опыта, прежде всего творческого, в меньшей степени жизненного.

— Почему вы считаете, что творческий опыт первичен здесь?

— Потому что пока ты преподаешь, пишешь книги, думаешь о мироздании, ты обязан хотя бы отчасти соответствовать тому идеалу, который проповедуешь.

«Внутренняя эмиграция» — это сомнительная позиция

— Можно ли сказать, что чем больше человек внутренне свободен, тем ему труднее примириться с внешним миром?

— Я не могу здесь сослаться на личный опыт, поскольку не считаю себя внутренне свободным. Человек не бывает абсолютно свободным. Когда любит — в плену у чувств. Когда одинок — в объятиях отчаяния. Когда в тревоге за детей или пожилых родителей — сужает бытийную инициативу. Мы живем в системе зависимостей — добровольных и исходящих извне.

— Но вы согласны, что чем больше человек свободен внутренне, тем он болезненнее ощущает ограничения, диктуемые извне? Или, на ваш взгляд, все как раз наоборот: если человек внутренне свободен, то все внешние ограничения для него ничто?

— Если обратиться к писательскому и философскому опыту, то здесь открывается бездна всевозможных спекуляций в пользу как одной, так и другой версии. Я думаю, обе они в равной степени и справедливы, и ошибочны. А несомненно вот что: кто обладает сильной волей и характером, тот творит чудеса в жизни и в творчестве.

— Свобода — это бремя или благо?

— Здесь можно было бы сослаться на авторитеты: «Хайдеггер утверждал, Камю опровергал, Бердяев настаивал, Толстой сомневался…» Но не стоит верить никому из них, потому что понятие свободы в том или ином писательском, философском творчестве всегда ситуационно и зависит от контекста. Контекста не только той мысли, которую проповедует художник или философ, но и от контекста жизненного, социального. Свобода в понимании Достоевского, который всегда нуждался в деньгах, и у Толстого — это два разных типа свободы. Свобода — это когда человек позволяет своему внутреннему существу хоть в чем-то раскрепоститься и торжествовать, празднуя День божественного умиротворения. А бывает такая свобода, когда человеку, как писал Достоевский, «некуда пойти», его никто не ожидает, он никому не нужен. Полная, тотальная ненужность человека делает его независимым от всех, возвышает над всеми. Возможно, именно за этот вариант свободы Ницше любил Достоевского.

— А пресловутая «внутренняя эмиграция», к которой прибегали представители советской интеллигенции в семидесятые годы, — это разве не еще одна версия свободы?

— «Внутренняя эмиграция» научает тебя либо приспосабливаться, либо сознательно не замечать каких-то вещей. Внутренняя эмиграция — это своего рода «подпольный» мир, обитание в котором воспитывает двойные стандарты. Это сомнительная позиция. При этом я не без уважения отношусь к людям, которые противопоставляют социуму позицию подпольной самообороны или внутренней независимости.

Я приветствую любые формы порядка

— Согласно опросу ВЦИОМ, более семидесяти процентов россиян, выбирая между свободой и порядком, предпочли порядок. Вас не удивляет такой результат?

— Совсем не удивляет. И знаете почему? Потому что социологи обычно получают те результаты, которые были изначально заложены в вопросы. Мне кажется, правильней было бы начать исследование с вопроса: «Что вы подразумеваете под свободой?» И после того как респонденты перечислят, что они подразумевают под свободой, спросить: «Готовы ли вы отказаться от этого?» Никто бы не отказался. Потому что у семидесяти процентов наших граждан представления о свободе не выходят за пределы маленького обывательского мирка, в котором они счастливы.

— А свободу они отождествляют с анархией?

— Конечно же! Пенсионер в знак протеста не пойдет бить стекла в супермаркете. И поэтому он готов отказаться от прав, которыми никогда не воспользуется, в пользу того, чтобы в стране царил порядок.

— Почему в массовом сознании укоренилось убеждение, что чем больше свободы, тем меньше порядка?

— Потому что наши люди всегда мечтали о некоем упорядоченном бытии типа патриархального, где все друг друга знают и где все доступно обозрению. Многие до сих пор ностальгически вспоминают, как они жили в коммуналке. Подобная патриархальная утопия невозвратима. Этот мир ушел навсегда. Это Атлантида, которую никогда уже не поднять на поверхность.

Рядом со словом «свобода» должны обязательно находиться не менее важные категории — милосердие, сострадание, понимание ближнего

— А вы сами как ответили бы на вопрос: свобода или порядок?

— Порядок должен быть основан на законах, которые исполняются всеми. Я готов пожертвовать ради этого всеми своими свободами. Я не буду бить витрины, не буду безобразничать на улицах, как и все остальные, соблюдающие закон. Я готов отказаться от свобод, ущемляющих права других, как и любой здравомыслящий человек. Как быть со свободой слова? Для семидесяти, нет, даже, думаю, для девяноста процентов нашего населения свобода слова не является, скажем так, предметом первой необходимости.

— Вы это чем объясняете?

— Тем, что «свобода слова» — понятие безмерное. Это всегда свобода интерпретации. А где комментарии, там уже не свобода слова, а знаки ангажированности. Нельзя говорить о свободе слова «вообще». Нужно брать конкретный случай, рассматривать его, анализировать и переходить к следующему.

— Считаете ли вы, что свобода не только не противоречит порядку, но и является его базовым условием?

— Пожалуй, да. Потому что, когда обозначены правила, которые все соблюдают, рождается то ощущение свободы, которое основано на ответственности и общечеловеческой солидарности. Вспомните Томаса Мора и другие утопии, когда авторы уже на второй странице сообщают читателю, что создать свободное общество без необходимых ограничений и без гражданской ответственности невозможно.

Мы слабо себе представляем, что такое свобода

— На ваш взгляд, какое место свобода занимает в системе ценностей российского человека?

— Я думаю, тут не должно быть иллюзий. У нас свобода никогда не стояла на повестке дня — ни на религиозной, ни на социальной, ни на гражданской. Поэтому мы слабо себе представляем, что такое свобода. Последними, кто говорил о свободе, были, наверное, дореволюционные философы, больше никто об этом даже не заикался. Свобода в СССР всегда заменялась какими-то пышными фразами, и все пользовались ими с большой готовностью и цитировали Маркса и Энгельса, что свобода — это осознанная необходимость. Поэтому с осознанием необходимости свободы мы до сих пор не очень далеко продвинулись, с осмыслением категорий свободы тоже. Мы подразумеваем под свободой лишь какие-то эмпирические явления. Это или бунт, или анархия, или нечто такое, что выразительно иллюстрируется на стенде «Их разыскивает полиция», но никак не философское понятие. Может, это и к счастью, иначе сотрудникам ВЦИОМ пришлось бы растерянно развести руками и сказать: «Что-то не то с нашими вопросами и ответами на них».

«Как живешь?» — «Борюсь за выживание»

— Кого свобода пугает, а кого привлекает?

— Свобода привлекает, конечно же, молодежь. Именно молодежи необходимо реализовывать себя и, низвергая авторитеты, идти вперед. Что касается взрослого человека, то ему свобода нужна уже не в той мере, в какой была необходима, когда он был молод.

— От чего мы все не свободны? Ну, понятно, от времени, в котором живем, от дела, которым занимаемся, от семьи, от долгов, от пагубных привычек, друг от друга, от самих себя наконец. А в более высоком, философском, что ли, смысле — от чего?

— На экзистенциальный вопрос: «Как живешь?» от многих можно услышать: «Борюсь за выживание». Это не сартровский ответ: «Чем занимался? — Существовал». Нет, это очень приземленная борьба за пропитание, за маленькое местечко под социальным солнцем. А когда возникают вопросы мировой культуры, вопросы бытия, которые человек со страхом себе задает… Когда они возникают, человек сразу же гонит их от себя, зная, что ответы будут печальными и горестными. Принято думать, что в старости человек склонен к отрешенному миросозерцанию, к некой умственной и душевной медитации. Но, мне кажется, ему не до того. Во всяком случае российскому человеку. На старости лет он мыслит не в категориях свободы — несвободы, а в совершенно других, куда менее возвышенных. Такова наша отечественная жизнь, к сожалению.

Тяжкое бремя ответственности

— Сартр говорил: «Человек обречен на свободу». Не «достоин свободы», не «стремится к свободе», а «обречен» на нее. Тут горькая безысходность, ощущение тяжких вериг. Почему, как вы думаете?

— Потому что свобода — это бремя. Бремя ответственности. Когда человек поставлен в ситуацию грандиозного выбора и знает, что этот выбор станет поворотным в его судьбе, он моментально избавляется от романтических словесных аксессуаров типа «жизнь дается один раз и прожить ее нужно так, чтобы…» В экзистенциализме жизнь дается один раз и ее нужно прожить. Точка. Свобода для экзистенциалистов — это, конечно же, величайшее бремя. Бремя ответственности.

Инфографика: Мария Пахмутова / Валерий Выжут/ РГ

— Вы не находите, что свобода недостижима, что это всегда процесс, но никогда не результат?

— Человек не может назвать себя абсолютно свободным. В вере, творчестве, любви любой из нас может быть хоть и временно, но свободным. Живая вера побуждает человека облагораживать мир вокруг себя, не насильственно, без суеты создавать упорядоченность жизни, будто люди перестали воевать с мирозданием. Любовь раскрепощает. И раскрепощает до такой степени, что человека волнует только предмет его любви, а все остальное ему безразлично. Но любовь в то же время побуждает украшать мир, она научает быть щедрым. Облагораживание мира верой, украшение жизни любовью — это цель всех нас и ежедневные наши инструменты.

— Кто свободнее — богач или нищий?

— Софистический вопрос, не имеющий ответа. Каждый человек хотел бы быть и богатым, и свободным, а не «или-или».

Наш мир делает все, чтобы человек был несвободным

— Что такое свобода обретенная и что такое свобода дарованная? Чем они отличаются, на ваш взгляд?

— В детстве я несколько раз слышал песню старых большевиков: «Я научу вас свободу любить». Кого-то нужно учить любить свободу, женщину, родину, кто-то сам научается. Одни всю жизнь терзаются мыслью, ищут, другие принимают подарки. Дарованной свободы человеку всегда мало. Он будет желать новых свобод. Что касается внутренней свободы, то это состояние одержимости, свойственное, например, героям Джека Лондона и Хемингуэя. Когда, что бы ни случилось, нужно идти туда, где тебя ждут, где без тебя умрут. И ты знаешь, что свобода твоя заключается не в протяженности пути, а сознательном его выборе. Сделав этот выбор, ты закрепощаешь себя им и ощущаешь полностью свободным. Обрести свободу невозможно без самоограничения.

— Свобода — это естественное состояние человека? Или его естественное состояние несвобода?

— Мне представляется: свобода — неестественное состояние человека. Пропев поутру гимн бесконечности божественных потенций, заключенных в тебе, ты выходишь из квартиры с уже другой риторикой. Как пассажир метро ты зависим от утренней давки. Потом ты зависим от начальства. Наш мир делает все, чтобы человек был несвободным. Как бы там, по Вознесенскому, ни кричал, стоя в своей квартире под душем, «завбазой»: «Я мамонт в семье и на производстве!», у него есть начальник. Мне скажут: настоящий человек должен ощущать себя свободным. Скажут те, кто работает по собственному желанию раз в неделю. Нет, эти люди, конечно, молодцы. У всех разные взгляды на свободу.

Ключевой вопрос

— У Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

То есть воля или свобода не синоним счастья. Свободный человек несчастлив?

— Свободный человек всегда одинок. А человек несвободный, он постоянно в коллективе, ему там тепло, он кормится с общего стола. Толпе всегда легче найти себе пропитание, чем одинокому, то бишь свободному человеку. Вспомните Маяковского: «Ты одна мне ростом вровень, стань же рядом с бровью брови». Но вровень не встается. И не потому, что с карлицей связался, а потому, что все люди не могут быть такими большими, высокими, свободными, независимыми, как он. Ему, как и Пушкину, и Лермонтову, выпало прожить три жизни за одну. И ощутить себя одиноким. Будь у великих русских писателей общая могила, на ней можно было бы написать: «Они жили и умерли в недоумении». В недоумении от того, почему так трудно жить, полюбив свободу.

— Это все-таки горькое слово — свобода?

— Я бы сказал так: свобода — понятие, которое вмещает в себя тысячи смыслов, и энциклопедия здесь не поможет. Для одних свобода — это синоним праздности. Для других метафора идеала. Есть набор трюизмов, поставщиком которых является наше кино. Один фильм сообщил, что счастье — это когда тебя понимают. Другой своим названием продекларировал: свобода — слово сладкое. Если бы мы поменьше смотрели кино, то нашли более широкий словарь для обсуждения. Порой мы рассуждаем о свободе почти как о сахаре. Я убежден, рядом со словом «свобода» должны обязательно находиться не менее важные категории — милосердие, сострадание, понимание ближнего. Вместе они образуют некий золотой стандарт человеческих отношений. Пусть волевой человек частью своей свободы поделится с нуждающимся. Сильный пусть защищает обездоленных. Свобода — это созидание, ответственность и сознательный выбор. А в оттенках вкуса свободы пусть каждый разбирается самостоятельно. Главное, чтобы был сохранен золотой стандарт.

Визитная карточка

Андрей Ястребов — доктор филологических наук, профессор, литературовед, заведует кафедрой истории, философии и литературы Российского университета театрального искусства — ГИТИС. Член жюри многих театральных фестивалей. Книги Ястребова «Пушкин и пустота», «Наблюдая за мужчинами. Скрытые правила поведения», «Наблюдая за женщинами. Скрытые правила поведения», «Боже, спаси русских!», «Богатство и бедность», «Мужчина: модель для сборки», «Мужчина от 17 до 71» пользуются неизменным интересом у читателей и неоднократно переиздавались. Андрей Ястребов убежден: «Жизнь — это не только рисовальщик печальных картинок, но и не лучший повод безостановочно распевать оптимистические гимны». Он говорит: «Выбери творчество, любовь, семью, заботу о родителях — это стратегически важные перекрестки жизни».

Свобода – миф

Единственная, подлинная свобода человека – это право самому выбрать свою несвободу с целью сделать себя счастливым, добившись воплощения своей мечты. Созидательная свобода – та, с помощью которой сделан выбор, ради чего мы лишаем себя свободы и чему теперь с этой секунды и до последнего вдоха будет посвящена (читай подчинена) наша жизнь.

Изучая истории людей, компаний и стран, я обнаружил, что существует обратная зависимость между свободой и достижениями.

Чем значительнее достижения человека, тем больше он инвестирует свое время в свое дело и меньше в развлечения или отдых. Достижения – обратно пропорциональны свободе.

Более того, пожалуй, все шедевры были созданы их авторами в весьма тяжелых или конфликтных обстоятельствах с обществом или заказчиком, или с самими собой. Посчитайте сколько часов в день вы посвящаете инвестированию в себя, в свое будущее, как в проект, лишая себя возможности просто полежать и посмотреть телевизор. Удается ли вам лишить себя свободы и заставить сделать физические упражнения тогда, когда к вечеру не осталось уже никаких сил?

Чем больше мы себя бережем и отдыхаем, тем слабее становимся, тем все дальше и дальше от нас уходит наша мечта. А вместе с ней уходит вера в себя, в свои силы, в свое предназначение.

Плюньте на свободу и сделайте выбор в пользу сильного себя.

Вспомните свою мечту, если она была, а вы решили от нее отказаться.
Найдите примеры людей, которые уже смогли добиться подобного (не смотрите на тех, кто получил что-то благодаря своим родителям, подкупу или обману).
Изучите их жизнь и запишите все их качества, которых нет у вас.
Каждый день инвестируйте не меньше часа на выработку этих качеств (через год вокруг вас не будет уже ни одного человека, кто будет лучше вас в этом).
После поражений снова вставайте и начинайте все заново. Падают все, но встают единицы.
Верьте в себя. Если вы появились на свет, значит у вас достаточно сил, чтобы прожить эту жизнь.
Всегда внутренне улыбайтесь себе.

Какая может быть свобода у человека, решившего добиться своей мечты? Только принять решение о том, что он все свое время будет инвестировать в совершенствование и развитие себя. На этом пути к своей мечте ему понадобится много, очень много энергии для того, чтобы не сдаться на полпути после очередного падения, чтобы продолжать верить в себя и иметь силы, чтобы подниматься и подниматься. Цель одна – стать равным своей мечте, заслужить ее, соответствовать ее размеру и мощи, чтобы в итоге быть счастливым.

Свобода – это миф.

Определение Фримена по Merriam-Webster

бесплатно · человек | \ ˈFrē-mən , -человек \

1 : человек, пользующийся гражданской или политической свободой

2 : обладающий полными правами гражданина

Бесплатно · человек | \ ˈFrē-mən \ Дуглас Соу * талл \ ˈSau̇- ˌt͟hȯl , — ˌthȯl \ 1886–1953 американский редактор и историк.

Мэри Элеонора Уилкинс 1852–1930 урожденная Уилкинс американская писательница

% PDF-1.5 % 2 0 obj > / Метаданные 5 0 R / StructTreeRoot 6 0 R >> эндобдж 5 0 obj > поток 2018-01-10T13: 48: 47-05: 002018-01-10T13: 48: 56-05: 00Microsoft® Word 2013Microsoft® Word 2013application / pdf конечный поток эндобдж 22 0 объект > поток x [o6> ^ Y | M 臶] 9e_NOjwƖ7C ~ Őys04vq} / S4C \ t? `ӻvhWXx + KDγ ~ LhV & __ V_1c___z ܐ gSg1Kҿ_w ܡ˄ 癜 O ~ KOw ~ Nh-

Y!? 6 ۧ jm7 \ ̖ 딉 ٦d ئ b ܶ) | ׷ * e.3њврК! H + LC N @ v% uyqZZe ݦ i00Ik | 8e

Бертран Рассел, Поклонение свободного человека

Краткое введение: «Поклонение свободного человека» (первый опубликовано как «Поклонение свободного человека» в декабре 1903 г.), возможно, Самое известное и наиболее перепечатываемое эссе Бертрана Рассела. Его настроение и язык часто объяснял даже сам Рассел, как отражение определенного времени в его жизни; «это зависит (а)», он писал в 1929 г. «о метафизике, которая более платонична, чем то, во что я теперь верю.»Тем не менее, эссе звучит много характерные расселловские темы и увлечения и заслуживают рассмотрение — и дальнейшее серьезное изучение — как историческое ориентир европейской мысли начала ХХ века. Для научное издание с некоторой документацией, см. Том 12 из . Сборник статей Бертрана Рассела , озаглавленный Созерцание and Action, 1902-14 (Лондон, 1985; сейчас опубликовано Routledge).

Доктору Фаусту в его кабинете Мефистофель рассказал историю из Сотворение, говоря:

«Бесконечные хвалы хоров ангелов начали расти. утомительный; в конце концов, разве он не заслужил их похвалы? Имел он не доставил им бесконечной радости? Не было бы забавнее получить незаслуженную похвалу, чтобы ему поклонялись существа, которых он замучили? Он внутренне улыбнулся и решил, что великая драма должен быть выполнен.

«На протяжении бесчисленных веков горячая туманность бесцельно кружилась в космос. Наконец она начала складываться, центральная масса бросила с планет, планеты остыли, моря кипят и горят горы вздымались и качались, из черных масс горячих облаков листы дождя затопили едва твердую корку. А теперь первая зародыш жизни вырос в глубинах океана и развился быстро в плодоносящем тепле превращаются в огромные лесные деревья, огромные папоротники, вырастающие из влажной плесени, размножаются морские чудовища, борьба, пожирание и уход.И от монстров, как спектакль развернулся, Человек родился, с силой мысль, познание добра и зла и жестокая жажда поклонение. И Человек увидел, что все проходит в этом безумном, чудовищном мир, который все изо всех сил пытаются схватить любой ценой за несколько коротких моменты жизни перед неумолимым указом Смерти. И Человек сказал: `Там это скрытая цель, могли бы мы понять ее, и цель хорошая; потому что мы должны чтить что-то, и в в видимом мире нет ничего достойного почитания.’И человек стоял в стороне от борьбы, решив, что Бог задумал гармония, чтобы выйти из хаоса человеческими усилиями. И когда он следовал инстинктам, которые Бог передал ему от его потомство хищных зверей, он назвал это Грехом и попросил Бога прости его. Но он сомневался, можно ли его справедливо простить, пока он не изобрел божественный план, согласно которому гнев Бога должен был был умиротворен. И, видя, что подарок был плохим, он все же сделал это хуже того, что тем самым будущее может быть лучше.И он дал Богу спасибо за силу, которая позволила ему отказаться даже от радостей это было возможно. И Бог улыбнулся; и когда он увидел, что Человек стать совершенным в отречении и поклонении, он послал другое солнце через небо, врезавшееся в Человеческое солнце; и все вернулись снова в туманность.

«Да, — пробормотал он, — это была хорошая пьеса. выполнено снова ».

Такой, в общих чертах, но еще более бесцельный, более лишенный смысл — это мир, который наука представляет для нашей веры.Среди таких мир, если где-либо, наши идеалы отныне должны найти дом. Этот Человек — продукт причин, которые не имели предвидения цели, которую они достигли; что его происхождение, его рост, его надежды и страхи, его любовь и его убеждения — это всего лишь результат случайных коллокаций атомов; что ни огня, ни героизма, ни интенсивность мысли и чувства, может сохранить индивидуальную жизнь за могилой; что все труды веков, все преданность, все вдохновение, вся полуденная яркость человеческий гений, обречены на вымирание в безмерной смерти солнечной системы, и что весь храм достижений Человека должен неизбежно быть похороненным под обломками вселенной в руины — все эти вещи, если не совсем несомненным, пока так почти наверняка, что ни одна философия, отвергающая их, не может надеяться на стоять.Только в рамках этих истин, только на твердое основание непоколебимого отчаяния, может ли обитель души отныне строиться безопасно.

Как в таком чужом и нечеловеческом мире может так бессильно существо как человек сохраняет свои стремления незапятнанными? Странность тайна в том, что Природа, всемогущая, но слепая, в революции ее светской спешки через бездны космос, наконец родила ребенка, все еще подчиняясь ей сила, но одаренная зрением, познанием добра и зла, со способностью судить все работы его бездумного Мама.Несмотря на Смерть, клеймо и печать родительского контроля, Человек еще свободен в течение своих коротких лет исследовать, критиковать, знать и в воображении творить. Ему одному, в мире, с которым он знаком, эта свобода принадлежит; и в этом его превосходство над непоколебимыми силами, которые контролировать его внешнюю жизнь.

Дикарь, как и мы, чувствует притеснение своего бессилие перед силами природы; но не имея в себе ничего, что он уважает больше, чем Силу, он готов пасть ниц перед своими богами, не спрашивая, достойны ли они его поклонение.Жалкая и очень ужасная длинная история жестокость и пытки, деградация и человеческие жертвы, перенесенные в надежде умилостивить ревнивых богов: конечно, трепет верующий думает, когда самое дорогое было даром учитывая, их жажда крови должна быть утолена, и больше не будет быть обязательным. Религия Молоха — какими могут быть такие вероучения в общем называется — это, по сути, съеживающееся подчинение раб, который даже в душе не смеет допускать мысли, что его хозяин не заслуживает лести.Поскольку независимость идеалы еще не признаны, Силе можно свободно поклоняться, и получить безграничное уважение, несмотря на его беспричинное причинение боли.

Но постепенно, по мере того, как мораль становится смелее, претензии идеальный мир начинает ощущаться; и поклонение, если оно не прекратится, должно быть отдан богам иного рода, чем те, которые были созданы дикий. Некоторые, хотя и чувствуют требования идеала, по-прежнему сознательно отвергать их, по-прежнему утверждая, что голая Сила достойный поклонения.Таково отношение, привитое Богом. ответ Иову из вихря: божественная сила и знания выставлены напоказ, но о божественной добродетели нет намекать. Таково же отношение тех, кто в наши дни основывают свою мораль на борьбе за выживание, поддерживая что оставшиеся в живых обязательно самые приспособленные. Но другие, не довольствуясь ответом, столь противным моральному чувству, будет занять позицию, которую мы привыкли считать особенно религиозным, утверждая, что каким-то скрытым образом мир фактов действительно гармонирует с миром идеалов.Таким образом, человек творит Бога, всемогущего и всеблагого, мистическое единство о том, что есть и что должно быть.

Но мир фактов, в конце концов, не хорош; И в представление по нашему мнению, есть элемент рабства, от которого наши мысли должны быть очищены. Ибо во всем хорошо превозносить достоинство человека, освобождая его, насколько это возможно, от тирания нечеловеческой Силы. Когда мы поняли, что Сила в значительной степени плохо, что человек с его познанием добра и зла но беспомощный атом в мире, у которого нет такого знания, нам снова предлагается выбор: поклоняться ли Силе, или мы будем поклоняться добру? Будет ли Бог наш злой, или будет ли он признан творением нашей совести?

Ответ на этот вопрос очень важен и влияет на глубоко вся наша мораль.Поклонение Силе, которому Карлейль, Ницше и кредо милитаризма привыкли нас, является результатом неспособности поддерживать наши собственные идеалы против враждебная вселенная: она сама является поверженным покорностью злу, мы приносим в жертву Молоху все самое лучшее. Если сила действительно должна быть уважаемый, давайте лучше уважать силу тех, кто отказывается это ложное «признание фактов», которое не признает того, что факты часто бывают плохими. Допустим, в мире, который мы знаем, есть много вещей, которые в противном случае были бы лучше, и что идеалы, которых мы придерживаемся и которых должны придерживаться, не реализуются в царство материи.Сохраним наше уважение к истине, ибо красота, для идеала совершенства, которого жизнь не позволяет нам достичь, хотя ничто из этого не встречает одобрения со стороны бессознательная вселенная. Если Power плохой, как кажется, давайте отвергнем это от всего сердца. В этом заключается правда человека свобода: в решимости поклоняться только Богу, созданному нашими собственная любовь к добру, уважать только небеса, которые вдохновляют понимание наших лучших моментов. В действии, в желании мы должны постоянно подчиняться тирании внешних сил; но в думал, в устремлении мы свободны, свободны от наших собратьев, свободен от мелкой планеты, по которой бессильно ползают наши тела, даже пока мы живы, свободны от тирании смерти.Разрешите нам познай же ту энергию веры, которая позволяет нам жить постоянно в видении хорошего; и давайте спустимся в действие, в мир фактов, с этим видением всегда прежде нас.

Когда впервые полностью вырастет противоположность факта и идеала видимый, дух пламенного восстания, яростной ненависти к богам кажется необходимо для утверждения свободы. Чтобы бросить вызов Прометею постоянство враждебной вселенной, чтобы всегда держать ее зло в поле зрения, всегда активно ненавидел, не отказываться от боли, которую злоба Власти изобретать, кажется, обязанность всех, кто не преклонится перед неизбежное.Но возмущение по-прежнему остается рабством, потому что заставляет наши мысли быть занятыми злым миром; И в жестокость желания, из которой возникает восстание, есть своего рода самоутверждение, которое необходимо для мудрых превосходить. Возмущение — это подчинение наших мыслей, но не наших желаний; стоическая свобода, в которой состоит мудрость, обнаруживается в подчинении наших желаний, но не наших мыслей. Из подчинение наших желаний дает силу отставка; из свободы наших мыслей проистекает весь мир искусства и философии, а также видение красоты, благодаря которому, наконец, мы наполовину завоевываем сопротивляющийся мир.Но видение красоты возможна только беспрепятственному созерцанию, мысли, не отягощенные грузом нетерпеливых желаний; и поэтому Свобода приходит только к тем, кто больше не просит жизнь, чтобы она передать им любое из тех личных вещей, которые подлежат мутации Времени.

Хотя необходимость отказа является доказательством существование зла, но христианство, проповедуя его, показало мудрость, превосходящая мудрость прометеевской философии восстания.Это надо признать, что из того, чего мы желаем, некоторые, хотя они оказываются невозможными, но являются реальным товаром; другие, однако, как страстно желанные, не являются частью полностью очищенного идеала. В вера в то, что от чего нужно отказаться, плохо, хотя иногда ложно, гораздо реже ложно, чем предполагает необузданная страсть; а также кредо религии, предоставив причину для доказательства того, что оно никогда не бывает ложным, был средством очищения наших надежд открытие многих суровых истин.

Но в смирении есть еще один хороший элемент: даже настоящий товары, когда они недостижимы, не должны желанный. К каждому человеку рано или поздно приходит великий отречение. Для молодых нет ничего недостижимого; а добро желали со всей силой страстной воли, и все же невозможно, это не заслуживает доверия. Тем не менее, смертью, болезни, бедности или голоса долга, мы должны научиться, каждый один из нас, что мир был создан не для нас, и что, однако может быть прекрасным то, чего мы жаждем, тем не менее судьба может запретить им.Это часть мужества, когда приходит несчастье, терпеть крушение наших надежд, отвергать наши мысли от тщетных сожалений. Эта степень подчинения Власти не только справедливо и правильно: это самые врата мудрости.

Но пассивное отречение — это еще не вся мудрость; для не от только отречением мы можем построить храм для поклонения нашим собственные идеалы. Призрачные предзнаменования храма появляются в область воображения, в музыке, в архитектуре, в безмятежное царство разума, и в золотом закате магия лирика, где красота сияет и светится, удаленная от прикосновения печаль, далекая от страха перемен, далека от неудач и разочарование в мире фактов.В созерцании из этих вещей видение неба сформируется в нашем сердца, сразу давая пробный камень судить окружающий мир, и вдохновение, с помощью которого можно адаптировать к нашим потребностям все, что не лишен возможности служить камнем в священном храме.

За исключением тех редких духов, которые рождены без греха, там является пещера тьмы, которую нужно пройти, прежде чем этот храм сможет быть вошел. Ворота пещеры — отчаяние, а пол — вымощены надгробиями заброшенных надежд.Я должен умри; там рвение, жадность необузданного желания должны быть убит, потому что только так душа может быть освобождена от империи Судьбы. Но из пещеры Врата Отречения снова ведут к дневной свет мудрости, в чьем сиянии новое понимание, новая радость, новая нежность, сияй, чтобы порадовать сердце паломника.

Когда, без горечи бессильного бунта, мы научились подчиняться внешним правилам Судьбы и признать, что нечеловеческий мир недостоин нашего поклонения, наконец становится возможным преобразовать и переделать бессознательная вселенная, чтобы преобразовать ее в горниле воображение, что новый образ сияющего золота заменяет старый идол из глины.Во всех многообразных фактах мира — в визуальные формы деревьев, гор и облаков в событиях жизнь человека, даже в самом всемогуществе Смерти — постижение творческого идеализма может найти отражение красоты которые впервые сделали его собственные мысли. Таким образом ум утверждает тонкое господство над бездумными силами Природы. Чем больше вредный материал, с которым он имеет дело, тем более препятствуя необученное желание, тем больше его достижение в побуждении скала неохотно уступит свои скрытые сокровища, тем гордее ее победа в принуждении противостоящих сил раздуть зрелище его триумф.Из всех искусств трагедия — самое гордое, самое дорогое. торжествующий; потому что он строит свою сияющую цитадель в самом центре страны врага, на самой вершине его высочайшего гора; из его неприступных сторожевых башен, его лагерей и арсеналы, его колонны и форты раскрыты; в пределах своего стены свободная жизнь продолжается, в то время как легионы Смерти и Боль и отчаяние, и все рабские капитаны тирана Судьбы, позволить бюргерам этого бесстрашного города новые зрелища Красота.Счастливы эти священные валы, трижды счастливы жители на то всевидящее возвышение. Честь тем отважным воинам, которые, через бесчисленные века войн сохранили для нас бесценное наследие свободы и не осквернены кощунственные захватчики жилища непокоренных.

Но красота трагедии только делает видимым качество который, в более или менее очевидных формах присутствует всегда и везде в жизни. В спектакле Смерти, в стойкости невыносимая боль, и в безвозвратности исчезнувшего прошлого, есть святость, непреодолимый трепет, чувство необъятность, глубина, неиссякаемая тайна бытия в что, как по некоему странному браку боли, страдающий скован в мир узами печали.В эти моменты озарения мы потерять всякое рвение временного желания, всю борьбу и стремление к мелочам, все заботы о мелочах которые, на поверхностный взгляд, составляют обычную повседневную жизнь день; мы видим, окружая узкий плот, освещенный мерцающий свет человеческого товарищества, темный океан, на котором катящиеся волны, которые мы бросаем в течение короткого часа; с великой ночи снаружи холодный ветер врывается в наше убежище; все одиночество человечества среди враждебных сил сосредоточено на индивидуальная душа, которая должна бороться в одиночку, с чем мужество, которым он может управлять, против всей тяжести вселенной его не волнуют его надежды и страхи.Победа в этом борьба с силами тьмы, истинное крещение в славная компания героев, истинное посвящение в непреодолимая красота человеческого существования. От этого ужасного встреча души с внешним миром, высказывание, мудрость, и милосердие рождаются; и с их рождением начинается новая жизнь. К принять в сокровенное святилище души непреодолимые силы чьими марионетками мы кажемся — Смерть и изменение, безвозвратность прошлого и бессилие Человека перед слепая спешка вселенной от суеты к суете — почувствовать эти вещи и знать их — значит победить их.

Это причина того, что Прошлое обладает такой магической силой. В красота его неподвижных и безмолвных картин подобна заколдованная чистота поздней осени, когда листья хоть одна дыхание заставит их упасть, все еще светятся на фоне неба золотым слава. Прошлое не меняется и не стремится; как Дункан, после судорожная лихорадка жизни он хорошо спит; то, что было нетерпеливым и жадным, то, что было мелочным и преходящим, исчезло, то, что были прекрасны и сияли вечно, как звезды в ночь.Его красота невыносима для души, не достойной этого; но для души, победившей судьбу, это ключ к религия.

Жизнь Человека, если смотреть снаружи, — это всего лишь мелочь в сравнение с силами Природы. Раб обречен на поклоняться Времени, Судьбе и Смерти, потому что они больше, чем все, что он находит в себе, и поскольку все его мысли вещи, которые они пожирают. Но, как бы они ни были хороши, думать о них им сильно, чтобы ощутить их бесстрастное великолепие, больше по-прежнему.И такая мысль делает нас свободными людьми; мы больше не кланяемся перед неизбежным в восточном подчинении, но мы впитываем его, и сделать его частью себя. Отказаться от борьбы за личное счастье, чтобы изгнать всякое рвение временного желания, чтобы гореть страстью к вечному — это раскрепощение, а это поклонение свободному человеку. И это освобождение осуществлено созерцанием Судьбы; ибо сама судьба покорена ум, который не оставляет ничего, что можно очистить очищающим огнем Время.

Объединенный со своими собратьями самой прочной из всех связей, галстук общей гибели, свободный человек обнаруживает, что новое видение связано с он всегда, проливая свет любви на каждое повседневное дело. Жизнь Человека — это долгий марш через ночь в окружении невидимые враги, мучимые усталостью и болью, к цели этого немногие могут надеяться достичь, и где никто не может задерживаться надолго. Один по одному, пока они маршируют, наши товарищи исчезают из виду, схватив безмолвным приказом всемогущей Смерти.Очень короткое время в котором мы можем им помочь, в котором их счастье или несчастье решил. Будь нашим, чтобы пролить солнечный свет на их пути, чтобы осветить их печали бальзамом сочувствия, чтобы дать им чистую радость неутомимой привязанности, чтобы укрепить падающую храбрость, чтобы вселить веру в часы отчаяния. Давайте не будем весить недовольство оценивает их достоинства и недостатки, но давайте думать только об их нужды — горестей, трудностей, возможно, слепоты, которые делают их жизнь несчастьем; давайте помнить, что они товарищи по несчастью в одной темноте, актеры в одной трагедия, как мы сами.Итак, когда их день закончится, когда их добро и их зло стали вечными благодаря бессмертию прошлое, пусть наше почувствовать, что, где они страдали, где они потерпел неудачу, ни один наш поступок не был причиной; но где бы ни искра божественный огонь зажег в их сердцах, мы были готовы с ободрение, сочувствие, смелые слова, в которых храбрость светилась.

Кратка и бессильна жизнь человека; на него и на всю его расу медленная, уверенная гибель падает безжалостно и мрачно.Слепой к добру и злу, безрассудная гибель, всемогущая материя катится по ее неумолимый путь; для Человека, обреченного сегодня потерять самое дорогое, завтра сам пройти сквозь врата тьмы, он остается только лелеять, пока еще не упал удар, мысли, которые облагораживают его маленький день; презирая труса ужасов раба Судьбы, поклоняться святыне, которую его собственными руками построили; не смущаясь империей случая, чтобы сохранить разум, свободный от бессмысленной тирании, которая правит его внешняя жизнь; гордо сопротивляясь непреодолимым силам, которые терпеть на мгновение его знания и его осуждение, чтобы выдержать в одиночестве усталый, но непоколебимый Атлас, мир, который его собственные идеалы сформировались, несмотря на топчущий марш бессознательная сила.

Электронный колофон: Этот электронный текст был набран для домашней страницы BRS в июле 1996 г., автор John Р. Ленц из США 1929 г. издание (стр. 46-57) журнала Mysticism and Logic (Лондон, 1918 г.). Я использовал копию этой книги, подписанную самим Б. Р.. Рассела подпись в названии данной электронной версии та самая подпись, которую я воспроизвел с помощью сканера и ирония. Еще одно эссе из того же сборника — «Место Наука в гуманитарном образовании.»Сделайте двойную иронию.

Вернуться к Общество Бертрана Рассела Домашняя страница

«Свободный человек», Аман Сетхи

У одержимости Ашрафа азади есть обратная сторона, акелапан — одиночество. Дружба в Дели коварна, и он тоскует по своим друзьям детства в Патне, «группе, которая просыпается вместе, вместе пропускает занятия» и чувствует себя голодными, счастливыми, подавленными в «идеальной синхронности». Но в хороший день он может представить свою изоляцию как благословение.«Сегодня я могу быть в Дели», — говорит Ашраф. «Завтра я вполне мог бы оказаться в поезде на полпути через страну; на следующий день я могу вернуться. Это свобода, которая приходит только от одиночества ».

Ашраф не предназначен для представления всего народа. И его тоже не тянет вызывать у читателя сочувствие. Его противоречия и трехмерность — отличительные черты честного освещения маргиналов. Ашраф не бедняк; он человек, который , оказывается, бедняк. Это различие придает нюансы его характеру и сложность его мира.

Легкое согласие Ашрафа с присутствием Сетхи побуждает других жителей Бара Тути, от продавца чая до местного сумасшедшего, открыться автору. Эти разговоры показывают, каковы на самом деле бедные, когда их не заставляют реагировать на стандартные суждения жалости, смущения, увольнения и отвращения. Они также иллюстрируют стратегический образ жизни людей, для которых выживание, а не успех, является наиболее реалистичным стремлением.

Где, например, бездомный, склонный падать замертво пьяным на улице, прячет свою заработную плату? Ответ: в потайном кармане, вшитом в его настоящий карман.Как предприимчивая молодая женщина, не имеющая доступа к зерну, начинает бизнес по продаже зерна? Ответ: Она прячется по складам и сразу же после того, как грузовики уезжают, подлетает и подметает все просыпавшееся из мешков зерно. И что она делает после того, как заработала на своем рэкете? Конечно, она открывает нелегальный дайв-бар. Норма прибыли выше, и работа легче.

Сны играют ключевую роль в выживании Ашрафа и его друзей.Их мечты — это самое близкое к материальному имуществу, и мужчины жадно цепляются за них. «У всех в Bara Tooti есть по крайней мере одна хорошая идея, которая, по их убеждению, сделает их невообразимо богатыми, — пишет Сетхи, — что-то в чавке порождает самые смелые планы».